— Не знаю, — сказал Придорогин. — Но мне они нравятся, эти рыболовы. Они мечтатели. По ночам им снятся бронзовые карпы с кровавыми жабрами и желто-зеленые щуки. Они бескорыстны, ибо знают, что ни щук, ни карпов им не видать. А что может быть симпатичней бескорыстных мечтателей?
Светлане Николаевне показалось, что за дальними кустами промелькнула Алька со своим Валентином — здоровым русым парнем с нагловатыми и ленивыми глазами. Вчера вечером у Альки был очередной скандал с родичами. А сегодня утром она взяла чемодан и исчезла из дому. Тетка ее сразу же постучала к Светлане Николаевне. На глазах у нее были слезы.
— Ну что за мученье такое, — сказала она с отчаянием и вытерла рукой темные, рябые, мокрые от слез щеки. — Хоть вы, может быть, что-нибудь посоветуете, Светочка? Нет больше никаких сил!
Она присела на стул и всхлипнула:
— Девчонка… курит, как шофер… Страшно сказать, спиртным от нее попахивает… Возвращается домой в два часа ночи, всклокоченная и глаза бешеные. Торчит в темном подъезде с этим громилой Валькой. Что они делают там! Подумать страшно!.. Три месяца не несет в дом из зарплаты ни копейки… Мы с вами интеллигентные люди, вы понимаете, что ни мне, ни Петру Захарычу не нужны ее деньги. Копила бы себе на кофточку или на туфли… А ведь так мы не знаем, куда она их девает! Все может быть!
Она перестала всхлипывать и сказала с тоской:
— Мы ей все отдали, что могли. И вот теперь словно враг в доме. Ненавидящий! Все она в нас терпеть не может. Вся кипит от ненависти. А Петр Захарыч исстрадался. Он ее любит больше дочери, потому что она для него еще и память о брате… Какая была девчушка ласковая: «Тетя Наденька, тетя Наденька!»
Она снова заплакала, тихо и горестно, подрагивая полными плечами, уткнувшись лицом в ладони. Темные завитушки волос беспомощно курчавились на ее шее.
— Мы участок садовый из-за нее завели… когда у нее с желёзками плохо было… чтобы ей витамины… Петр Захарович говорил: «Будут Аленьке витамины, будет Аленька крепенькая»… Сколько он воскресений загубил на этих грядках… А она недавно сказала ему, что он обыватель с лопатой!
Она подняла из ладоней заплаканное лицо:
— Куда она пошла сейчас с чемоданом? К Вальке этому?.. Он ее выкинет через неделю! Светочка, вы единственный человек, с которым она считается. Скажите ей, что нельзя в ее возрасте… научите ее!
— Милая Надежда Алексеевна! — сказала Светлана Николаевна. — Как это я буду ее учить? В ее возрасте я вышла замуж за парня, с которым была знакома всего неделю…
Алька и Валентин (если это были они) исчезли за дальними кустами. Придорогин сидел на камне и улыбался солнцу.
…Чему я могу научить тебя, Алька? Я сейчас ничуть не старше тебя, и меня томят те же желания. Мы, которым за сорок, кажемся вам очень старыми. А я вот лежу сейчас на траве, закинув руки за голову, солнце пригревает меня, и я чувствую себя совсем молодой. Чувствую, какая у меня под платьем крепкая грудь, ни разу не кормившая ребенка, какие у меня все еще сильные и молодые ноги и бедра. Я чувствую нежную упругость своего живота, гибкость рук, закинутых за голову. И сердце сейчас у меня бьется совсем как у тебя, когда ты обнимаешься в темном подъезде со своим Валентином. Рядом со мной сидит на камне уже проживший долгую жизнь человек с круглыми плечами и залысинами на лбу. И нежность переполняет меня, делает мое тело молодым и упругим, и мне хочется обнять его за крепкую шею и прижать его голову к груди, так прижать, чтобы он не мог от меня вырваться. И мне этого хочется ничуть не меньше, а может, и больше, чем тебе, когда ты с Валентином. Сколько женщин миллионы лет прижимали к своей груди головы любимых — лохматые и лысые, буйные и тихие, благородные и подлые, умные и глупые, как кокосовый орех. И это было знаком высочайшего доверия, потому что означало, что женщина разрешает послушать, как у нее бьется сердце. Мне, Алька, нравится этот человек не меньше, чем тебе твой Валентин. И я б наговорила ему тех же бессмертных любовных глупостей, которые ты говоришь Валентину. Но тебе можно это делать, а мне нельзя. Я просто обязана сделать все, чтобы не полюбить его окончательно. Потому что ему это не нужно. Любовь — это для него лишнее. Двадцатипятилетний старец Дик Петров сказал: «Все воруют!» И я сейчас ворую… Ну что ж, украду еще полчаса, еще час… Конечно, Дик неправ, но я украду: буду лежать вот так на траве рядом с этим человеком, смотреть на него и обманывать себя, что я ему нужна навсегда… Какое же я имею право, Алька, портить твое счастье лицемерными поучениями? Только ты в самом деле не покалечь себе жизнь…