Он помедлил. Потом сказал:
— Я все равно позвоню, когда вернусь. — Глаза у него были грустные.
— Нет…
Она захлопнула за ним дверь и постояла, прислонившись к ней лбом в полном отчаянии. Щелкнула дверь лифта. Светлана Николаевна вздрогнула от этого резкого металлического щелчка. Ушел! И теперь, наверное, уже никогда не придет назад. Ладони ее еще хранили влажный жар его серых, словно пропыленных волос… Что я натворила? Зачем?.. Может, он — последняя моя любовь? Первую любовь убили другие. А последнюю я должна убивать сама…
В Алькиной комнате вовсю гремел магнитофон. Наверное, Алька хотела показать, что ей нет никакого дела до Светланы Николаевны и Придорогина.
Оставаться одной не было сил. Хоть на минуту зайти к Альке, сказать любые незначащие слова и не думать о себе, о том, что он ушел.
Светлана Николаевна постучала к Альке. Алька не ответила. Она не слышала стука, магнитофон визжал и надрывался на всю квартиру. Грохот барабанов, скрежет, мяуканье саксофона.
Светлана Николаевна открыла дверь и вошла в комнату. Комната вся была заставлена цветами. Их зеленые стебли вились по стенкам шкафов, свет едва пробивался в комнату сквозь строй цветочных горшков на подоконнике. На полированной коробке телевизора стоял сердито ощетинившийся кактус.
Алька лежала на диване в глубине этих зарослей и смотрела в потолок.
Светлана Николаевна подошла к магнитофону, выключила его.
— Не понимаю, как у тебя не раскалывается голова от этого грохота? — сказала она.
Алька ничего не ответила и продолжала безучастно смотреть в потолок. Светлана Николаевна села рядом с ней.
— Ну, — сказала она, — рассказывай, что же такое произошло?
— Неохота, — сказала Алька.
— А все-таки?
— Неохота.
И вдруг у Альки потекли из глаз слезы, — удивительно быстро, одна за другой. Почти сплошными струйками они стекали по вискам за маленькие розовые уши.
— Сволочи! — сказала Алька трясущимися губами. — Какие все сволочи!
…Они с Валентином вернулись с дачи под вечер. Созвонились с Арсением и Зиной. У Арсения в руках была авоська с тремя бутылками венгерского токая — проигрыш. На обратном пути из Серебряного бора Валентин с Алькой все-таки налетели на контролера, когда и думать о нем позабыли. Портрета в троллейбусе, правда, еще вывесить не успели, но это уже не имело значения, — Арсений проиграл, а он был человеком чести.
Решили идти к Валентину, — не часто выпадал случай заполучить на весь вечер в свое распоряжение отдельную квартиру.
Валентин чувствовал себя хозяином: достал из серванта пузатые хрустальные рюмки по полкило каждая и кофейный сервиз, привезенный сестрой откуда-то из-за границы. После пощечины мокрым полотенцем он, кажется, считал, что теперь ему уже все дозволено. Странно устроен человек. Настроение у него было — лучше некуда. И Алька тоже развеселилась. В конце концов, можно хоть на время махнуть на все рукой?
За окном был летний вечер, токай янтарно светился в рюмках, и, главное, не надо было возвращаться домой, — сегодня, во всяком случае. Дядя и тетя просто уже не существовали на свете. И вопреки всему, что произошло с утра, Алька чувствовала себя совершенно свободной. Она никогда еще не испытывала такого блаженного ощущения свободы!
Не надо никуда торопиться. Не надо никому давать отчета в своих поступках. Завтра опять будет солнечное утро. И они смогут поехать с Валентином, куда им вздумается, и целый день быть вместе.
У Альки под обложку паспорта были засунуты две десятирублевые бумажки — расчет с работы. Значит, голодная смерть им пока не грозила. Ну и порядок! Сколько, в конце концов, можно изводить себя мыслями о будущем?
Арсений включил магнитофон.
Зина танцевала с Валентином. Ее большое сильное тело двигалось легко. Оно все играло, каждой жилкой. А Валентин топтался на месте и, презрительно оттопырив нижнюю губу, «давил окурки» — ерзал подошвами по полу.
Арсений наблюдал за Зиной завороженно, с восторженной улыбкой. Она танцевала с упоением. Тело ее было пронизано музыкой: резкий, изломанный ритм волнами проходил по нему, то расслабляя, то напрягая его. Танцевали колени, бедра, плечи, и только белое широкое лицо Зины оставалось бесстрастным. И было непонятно, почему Зина так точно чувствует биение африканских тамтамов, словно родиной ее была не Москва, а Берег Слоновой Кости.