Висит на доме вывеска: «Народный суд такого-то района». А многие ли знают, какие трагедии разыгрываются ежедневно в его маленьких тесных залах? Судебный процесс — это ведь почти всегда трагедия. И многие ли знают, что помимо трагедии убитого есть еще и трагедия убийцы?
Куда девать мне память о тех моих подзащитных, с которыми суд был неоправданно суров? Они ведь рассчитывали на меня…
Семнадцатилетний парень в случайной пьяной драке убил своего товарища. В зале суда две матери: мать убитого и мать убийцы. И у каждой своя трагедия. И станет ли легче матери убитого, если другая женщина станет матерью расстрелянного?
Профессия оставила мне память о горьких поражениях и реже — счастье побед. И еще — нелегкие познания. Я знаю адреса тюрем и судов. Юристу это полагается. Я знаю, что такое убийство, кражи, ограбления, хищения, — я не раз лицом к лицу сталкивалась со всем этим. Вереница людей прошла передо мной. И это были далеко не лучшие люди на земле. А мне нужно было разыскивать в их темных душах проблески человеческого, потому что мы обязаны думать и об их будущем. Но я ведь сама не хотела видеть жизнь только в ее музейном, академическом варианте…
Что же еще?
Еще я люблю смеяться. Я смешлива от природы, и друзья мои любят, когда я смеюсь.
Над землею плывут облака. Метеорологи делят их на кучевые, перистые и еще там какие-то, но для меня они бывают красивые или грозные, торопливые или медленные, печальные. Я не хочу думать, что облака — это просто клубы пара, такого же, какой идет из носика чайника. Я не хочу знать, из скольких слоев состоит кора дерева и как называется каждый слой. Для меня дерево — живое. Все это, конечно, старо и называется пантеизмом.
Я не желаю верить, что у собак и кошек нет разума и дерево не испытывает боли, когда его пилят, хотя ученые, которые утверждают это, абсолютно правы.
И троллейбус для меня живой. И мне не хочется думать, что душа его состоит из мотков провода, каких-то там якорей, электромагнитов. Он добр, неутомим и послушен. Но иногда он может взбеситься и стать убийцей, как старый слон, который вдруг вспоминает, что он намного сильней своего погонщика.
Меня всегда интересовало только то, что живо. А то, что не было живым, я сама наделяла душой. Меня интересовали люди с их делами, судьбами и душами. И что поделать, если они еще не совершенны. Но ангелы всегда оставались для меня безжизненными, нарисованными на плоских кипарисовых досках.
Люди не ангелы. Я сама выбрала себе участь жить возле их бед и прегрешений. И не жалею об этом…
После твоей гибели была Хиросима. Я никогда не пойму, что такое атомный реактор, и вся атомная физика для меня — это только бомба и лучевая болезнь. Ты ничего не знаешь о заживо сожженных японских детях, о навсегда выжженной тени японской матери на каменной стене. И разве стали люди добрее и лучше оттого, что физикам удалось расщепить атомное ядро?
Наверное, это так называемая «женская точка зрения». Ну что ж: что касается войны, я всегда буду стоять на женской точке зрения. Я ненавижу войну.
Живые боятся мертвых. В их представлении мертвые эгоистичны. Живые ублажают мертвых молитвами, они умоляют их не вставать по ночам из-под тяжелых надгробий, не являться в свои бывшие жилища, но бродить по свету призраками и привидениями. Так было во все века. Живые считают, что мертвые, если б они могли думать и чувствовать, должны ненавидеть их за то, что они продолжают жить.
И иногда я задаюсь вопросом: если бы ты вдруг оказался жив и узнал, что за два с половиной десятилетия, прошедших со дня твоей гибели, я бывала счастлива, — разве счел бы ты меня предательницей? Нет. Ты был добр, ты был возвышенно, по-мальчишески добр и хотел, чтобы я была счастлива… Прости меня, я бывала счастлива.
В моей памяти ты остался мальчиком. А я старею. Все быстрей и быстрей. И иногда мне кажется, что я потеряла не мужа, а сына. И потеря становится для меня двойной. Но так уж устроен человек, что, пока он жив, ему хочется счастья. И мне хочется. Особенно теперь.
11
Альке иногда начинало казаться, что все вокруг играют, как в театре, — каждый свою, им самим придуманную роль. Какой-нибудь человек шевелит бровями, губами причмокивает, улыбается, говорит слова, и все — не настоящее. А если б он делал, что ему хочется, он, может, заплакал бы… Вот прошел парень с бородой. А зачем ему борода? Тоже для притворства… Милиционер ходит по осевой линии журавлиной походкой и помахивает палочкой. И тоже притворяется, играет свою роль. А дома надевает шлепанцы и пьет чай с вареньем. Жену боится. И может, у него печень больная…