Алька сидела молча. Любого другого она сразу бы отхлестала по щекам за такой вопрос, а сейчас сидела не шевелясь.
— Только ты была дура и забыла, что при мне там же, в «Арагви», назвала свой телефон знакомой девчонке. Так ведь? Я час просидел за столиком, ждал и смотрел на эти сигареты. Самые дешевые: «Памир». Черт его знает, как потом все получилось бы, если б это были «БТ» или «Трезор»… Так вот, я смотрел на эту помятую пачку, а потом подумал: девчонка хочет казаться шикарной, а курит «Памир». Вот она вышла вечером. Идет по городу, ищет чудес. Вечер в ресторане, наверное, для нее счастье. И вот она его получила. И теперь там радуется, что все так удачно вышло, и не испытывает никаких угрызений совести. И мне стало смешно, и я подумал: а для чего, собственно, мы, мужики, существуем на свете, если не для того, чтобы делать вас счастливыми? На один вечер или на всю жизнь. Как потребуете. И из балбеса, которого обдули, я превратился в «дарящего счастье».
— Между прочим, меня совесть тогда очень мучила, — тихо сказала Алька.
— Но до этого тебе было хорошо, весь вечер?
— Нет… Я ведь с самого начала решила удрать. Потому что знала, чем все должно кончиться, если не удеру… И ничего мне в горло не лезло. Ни это самое сациви, ни все другое… Даже колени от страха дрожали… А сигареты — я не нарочно, я их правда забыла. А потом очень злилась, потому что никак не могла заснуть, а курить было нечего.
— Ну вот, — грустно усмехнулся Феликс. — Из волшебника я опять превратился в дурака.
— Нет, нет, — поспешно сказала Алька. — Когда вы мне потом позвонили, я сначала испугалась, сама не знаю чего. А после мне стало хорошо, что вы не рассердились. И этот вечер я все равно запомню.
— А какие у тебя сейчас сигареты в сумочке?
— Никаких… Только не надо ни о чем расспрашивать.
— А я и так знаю, что тебе нехорошо. Ты всегда звонишь мне и возникаешь, когда тебе нехорошо. Я для тебя вроде доброго кюре… Ты ведь даже ни разу за год никак не назвала меня: ни Феликсом, ни Феликсом Андреевичем, на худой конец.
Алька молчала.
— А когда-нибудь ты и вовсе улетишь от меня. Только вместо пера оставишь, как тогда, помятую пачку сигарет или… патрончик от израсходованной губной помады…
— Поедемте дальше, — жалобно попросила Алька. — А то эти ваши искатели совсем загнутся там на своем кефире.
— А мы уже приехали. Мы стоим возле их дома.
Они долго спускались со своими пакетами по цементной лестнице в глубокий подвал нового многоэтажного дома. Остановились перед обитой железом дверью с какой-то средневековой кованой щеколдой. Странно выглядел на этой двери современный пластмассовый электрический звонок.
— Подземный храм искусства, — сказал Феликс, нажимая кнопку.
Дверь им открыл высоченный, под потолок, и очень худой парень. «И правда, наверное, на одном кефире сидит», — подумала Алька. Одет он был как маляр: синяя, слишком широкая для его худого тела спецовка, заляпанная глиной, а на голове малярская треуголка из газеты. Он, как журавль наклонив голову набок, сверху вниз посмотрел на Феликса, потом внимательно оглядел Альку и сказал, сильно налегая на «о»:
— «Ангелы, придуманные мной, снова посетили шар земной». Влетайте!
— Онотолий, — представил его Альке Феликс.
— Почему Онотолий? — спросила Алька.
— Он владимирский и букву «а» произносить не умеет. И родители не умели. Почему они ему не дали, например, имя Онуфрий, — загадка… Толя, скажи «а». А-а-а!
— О-о-о! — сказал Анатолий.
Алька поняла, что это, видимо, была старая игра. Ведь слово «ангелы» он произнес правильно.
Анатолий посторонился, и Алька с Феликсом вошли в огромный сумрачный подвал без окон, освещенный несколькими пыльными лампочками, свисавшими без всякого порядка там и сям со сводчатого потолка на длинных шнурах. Углы подвала тонули в полумраке. Это был странный подвал, Алька такого никогда не видела. Пещера чудес.
Изогнутые женские торсы, выточенные из целых древесных стволов, глиняные богатыри с окаменевшими в чудовищном напряжении буграми мышц, человеческие лица, вырезанные из корневищ, вылепленные из глины, выбитые из камня. В большом деревянном корыте мокли какие-то тряпки и серая глина.
Анатолию, продолжавшему смотреть на Альку своим журавлиным взглядом, видимо, понравилось замешательство, с которым она переступила порог подвала.