— Переводи: мы с Виктором собираем старинную русскую посуду. Вот из этого фужера, например, пила императрица Екатерина Великая. А вот этот стопарь с незабудками — это уже наша семейная реликвия: мой прадед-ямщик пил из него водку на чесноке с перцем перед дальней дорогой и, воротясь из оной, тоже пил.
Феликс повернулся к Жаннэт. Виктор весело подмигнул Альке, сказал:
— Этот стаканчик — собственность нашего слесаря-сантехника из ЖЭКа Егора Михалыча. Он его нам принес. У него тут через наш подвал проходят коммуникации. Как неполадка с водопроводом или отоплением, он — тут как тут. Все проверит, а потом — подай стопку, и обязательно эту. Говорит, что из другой пить не обучен.
Феликс перевел Жаннэт слова Анатолия, а потом — все, что рассказал Виктор. Жаннэт сказала, что ей нравятся обе новеллы о пузатом стаканчике и сам стаканчик нравится, а незабудки на нем — настоящее народное творчество. И добавила, что дед у нее тоже был водопроводчиком в городе Лионе. Только он пил вино, потому что русская водка была ему не по карману. Феликс перевел.
— Зато мне французское вино как раз по карману, — сказал Анатолий. — Не переводи.
Виктор снова громко рассмеялся. У него была странная манера смеяться. Он вдруг резко обрывал смех, улыбка исчезала в бороде, и тогда широкое румяное лицо его сразу становилось грустным. И, глядя на него, казалось, что он и смеяться-то не умеет.
Но в общем и он и Анатолий понравились Альке. И Жаннэт понравилась. Она очень доверчиво и уютно, по-домашнему устроилась на диване, выставив свои острые колени. Разговаривая, она плавно поводила в воздухе худой рукой с болтающимся на сухом пальце тоненьким бирюзовым колечком и поглядывала на Альку доверчиво и с интересом. «Она тоже из тех, кого трудно обидеть», — подумала Алька.
Расставив все на столе, Анатолий сказал:
— Плис. А ля фуршет.
— Англо-французский язык во владимирском варианте, — сказал Виктор, засмеялся, а потом загрустил.
Алька поглядывала в сторону подвала, откуда смотрели на нее улыбающийся и безухий, и думала о том, что сегодняшний день сложился у нее странно. Утром почему-то — церковь с иконами, хором, покойниками. А потом — молодежное фабричное общежитие. А сейчас — вот этот странный подвал, заселенный каменными и глиняными дядьками и голыми бабами из лоснящегося полированного дерева. И она, Алька, почему-то сидит здесь, среди совсем чужих ей людей, и пьет водку. Хоть они и славный народ, но зачем они ей — этот Анатолий-журавль, и этот бородатый хохочущий и грустящий Виктор, и эта худущая француженка, проживающая в далеком городе Париже? И есть ли вообще на свете этот город Париж? Кто они ей — эти люди? И темногубый Феликс, если подумать, тоже совсем чужой для нее человек… А Валентин и его мамаша с толстыми щеками и круглыми, как арбузы, коленями отодвинулись далеко-далеко, словно их никогда и не было. Валентин сидит сейчас на даче, использует отпуск для укрепления здоровья и повышения гемоглобина в крови, а плоские часики на его руке отсчитывают ему уже его собственное время, отдельное от Алькиного. А мамаша его, наверное, опять стирает там, за забором из металлических сеток, и очень гордится своим трудовым прошлым и тем, что ей удалось спасти сынка… Думать о них было обидно, противно и больно. Всего два дня прошло, а как это все было давно — и поездка на дачу, и этот гадкий ночной разговор… Но Феликс все-таки не такой уж чужой для нее человек. Ведь он любит ее. Это правда. Но зачем ей эта любовь? Вот если бы Валентин любил ее так же. Если б у него был бы такой же характер, как у Феликса. И такие же ресницы. И был бы он таким же спокойным, ласковым и умным. А в остальном оставался бы как есть. Часть от Феликса, а часть от Валентина… Но сплав не получался. Очень уж они были разные.
Феликс, поймав на себе ее взгляд, спросил:
— Ты что, Аля?
— Ничего, — сказала Алька.
— Хочешь что-то сказать мне?
— Нет.
Чтобы прервать этот разговор, Алька повернулась к Виктору и спросила:
— Вы из-за этого деятеля, который там у дверей, сидите на одном кефире?
— Да, — сказал Виктор.
Алька подумала, разглядывая бюст, сказала:
— А все-таки человек все равно должен быть с ушами.
— Правильно, — серьезно согласился Виктор. Но Алька уловила в уголках его губ усмешку и разозлилась.
— Если б вам поручили сделать, например, памятник Чайковскому, — сказала она, — то вы, наверное, сделали бы только два больших уха.
Виктор засмеялся:
— Не два, а одно. Правое или левое, все равно.
Он очертил в воздухе пальцем контуры большого уха.