— И у трубы-валторны, например, такой же изгиб. — Он снова прочертил в воздухе пальцем. — Она похожа на металлическое ухо. Вбирающее звук и издающее его — одинаковы. А символ музыки — скрипичный ключ — похож на настороженное ухо с навостренным кончиком и длинной мочкой. — Он улыбнулся Альке и добавил: — Это я все — в порядке бреда. Я пока не знаю, какой бы я сделал памятник Чайковскому. Не думал над этим.
Он принялся жевать бутерброд с бужениной. Делал он это аккуратно, следя внимательно за тем, чтобы крошки не сыпались в его роскошную бороду.
Жаннэт вдруг протянула руку и ласково погладила Альку по щеке своей холодной шершавой ладонью.
— Она говорит, что ты очень красивая, что смотреть на тебя радость, — перевел Феликс. — И что русские женщины вообще самые красивые на свете.
— Спасибо, я поняла, — хмуро сказала Алька.
— И еще она говорит, что таким сердитым и строгим девочкам, как ты, трудно живется на свете.
— Это я тоже поняла.
— И желает тебе счастья.
— Спасибо.
Потом Феликс и Жаннэт заговорили о работах московских художников, и Алька перестала понимать их. Тут уже все было незнакомо ей: и фамилии художников, и названия картин и скульптур. Потом стали вспоминать Париж и французских художников. К разговору присоединились Анатолий и Виктор. Загорелся спор. Жаннэт, распаляясь, взмахивала своей худой рукой, как птица крылом. Виктор хохотал. Анатолий басил солидно, то и дело повторяя свое любимое слово: «Славно, славно!»
Алька одиноко сидела у края стола, ковыряя вилкой кусок сыра. У этих людей сильные руки, как у парней с ЗИЛа, у Жаннэт — тоже. Они умеют вкалывать как звери. И Феликс умеет. В комнате его огромный стол заставлен флаконами с разноцветной тушью и красками. И подоконник заставлен. Он делает один и тот же рисунок по десять раз. Нарисует и порвет. Алька видела. А эти месят глину и долбят камень. Все они, как говорится, твердо стоят на ногах. У всех у них есть дело. Они ездят по миру и знают уйму вещей. Умеют не киснуть, когда им плохо. И радоваться, когда хорошо: «Славно, славно!»
Жизнь и у нее, у Альки, могла бы тоже измениться. Хоть с завтрашнего дня. И тогда эти люди стали бы для нее друзьями, и она жила бы среди них, набираясь от них ума. А что? Она тоже ездила бы в разные страны. Стала бы хозяйкой в уютной солнечной квартире с забавными картинками на стенах, с чучелами птиц и зверюшек. Рядом был бы надежный человек. И она могла бы тогда по-умному распорядиться своей жизнью.
И для того, чтобы произошли с ней все эти чудеса, нужно было всего только одно: полюбить Феликса.
— Славно, славно, — басил Анатолий. — Славно, братцы, жить на свете.
12
Дмитрий Петров, по кличке Дик, был прав: в судебном процессе есть элементы театрального действа. Судебный процесс столетия назад, в пору зарождения, имел своих декораторов, режиссеров, сценаристов.
Декораторы придумали одинаковую для всех судов мебель из толстых, дубовых, отполированных досок: три высоких кресла для судей, низкие длинные скамьи для зрителей, барьеры с круглыми балконными балясинами, скамью подсудимых.
Режиссеры расставили эту мебель в определенном, раз и навсегда установленном порядке и рассадили на нее участников судебного процесса в зависимости от ролей.
Судей — на возвышения, чтобы всем была ясна их особая значительность и отделенность от остальных действующих лиц. Подсудимого — за высокий глухой барьер, похожий на дубовый ящик. Прокурора и адвоката — напротив друг друга: прения сторон должны быть прениями не только по существу, но и в зрительном своем выражении. Загончик с балясинами для свидетелей режиссеры поставили между прокурором и адвокатом, почти вплотную к столу судей. Свидетели оказывались лицом к лицу с судьями. Судьи могли видеть глаза свидетелей, их выражение, оттенки мимики и оцепить правдивость свидетельских показаний. Режиссеры были психологами, как и полагается режиссерам, и знали, что лгать, глядя в глаза закону, — дело не легкое.
Сценаристы расписали порядок произнесения постоянных судебных формул, а также диалогов и монологов. Они же, по-видимому, и сочинили эти формулы, а дальше… Дальше начиналось то, что в самой сути своей отличает любой судебный процесс от любого театрального действа.
Дальше была жизнь во всей своей обнаженности. И даже лицедейство здесь было совсем иного, не театрального свойства, ибо ставкой в нем была своя или чужая судьба.
Нет, это не было театром. И этот процесс тоже не был театральным представлением, хотя сходство с театром дополнительно подчеркивалось тем, что проходил он в фабричном клубе, — судьи, адвокаты, прокурор и подсудимые сидели на сцене перед полным зрительным залом.