Процесс шел уже третий день. Шел спокойно, без сучка и задоринки. Все в нем было ясно: не только Дик, но и остальные трое подсудимых еще на предварительном следствии признали себя виновными.
Судебное заседание начиналось во второй половило дня, после окончания работы первой фабричной смены, и рабочие приходили прямо из цехов, некоторые даже еще в спецовках. Было шумно, ребята перебрасывались шутками, как на собрании; иногда совсем некстати раздавался веселый девичий смех. Первые ряды заняли пожилые работницы. Они сидели, все как одна сложив на коленях темные руки, слушали внимательно, с напряжением, — очень уж далеким и непонятным было для них то, о чем говорилось на сцене: встречи за коктейлями с туристами из разных стран, выпивки в «Метрополе» и «Национале».
Где-то в зале притаились друзья и еще не уличенные «коллеги» тех четверых, что сидели на сцене за глухим барьером. Светлана Николаевна увидела мелькнувшее в задних рядах бледное, с черными лакированными крыльями волос вдоль щек лицо «леди Макбет». Настоящей ее фамилии Светлана Николаевна не запомнила. «Леди Макбет» проходила в прошлом году свидетельницей в каком-то процессе, и о ней даже был фельетон в одной из газет. Значит, она была знакома с кем-то из этих четверых, а может, как в свое время Дик, просто пришла посмотреть, что ее ждет впереди. И еще несколько смутно знакомых лиц мелькнуло в рядах.
Все три дня было очень жарко. Каждый день с утра собиралась гроза, но, придвинув к городу тяжелые душные тучи, она медлила, а потом уходила стороной. Раскаленная Москва грохотала в синеватом дыму, асфальт стал темным, троллейбусные и автомобильные шипы не шуршали, а лениво потрескивали по нему. «Вечерка» печатала ошеломляющие цифры: сколько в Москве съедено за день мороженого и выпито бутылок прохладительной воды. Под вечер в троллейбусы, уходящие в сторону Химок и Серебряного бора, невозможно было протолкнуться. Люди ехали к водохранилищу, на пляжи. Они смотрели в небо и ждали грозы, очищающей ее прохлады. Но гроза, обещающе порокотав на подступах к городу, уходила куда-то на Можайск и Бородино.
И сейчас за высокими окнами зала был виден край грозовой тучи. А в окна вливались мощные пыльные потоки солнца. Зал взмахивал платками и газетными веерами. На сцене тоже изнывали от жары. Рядом со Светланой Николаевной тяжело и недовольно сопел и ворочался адвокат — старик Зеленский. Сидевший напротив прокурор — молодой, преждевременно полысевший человек в золотых очках и с пухлыми детскими щеками — тайком расстегнул верхнюю пуговицу размокшего крахмального воротничка. Его душил галстук.
Только двум людям здесь жара, кажется, была нипочем: судье и Дику.
Судья сидел закованный в свой темный пиджак, изрезанное морщинами лицо его было бескровным, а худые пальцы, медленно перебиравшие листы дела, казались озябшими.
Барьер перед скамьей подсудимых был высоким, и из-за него возвышались только бритые серые головы подсудимых.
Неотрывно обращенное к судье круглое лицо Дика было, как всегда, спокойным, услужливо-серьезным. Дик не спускал с судьи глаз, готовый ответить на любой вопрос, внести любое уточнение, ничего не тая.
Рядом с ним суетливо вертел маленькой головой на длинной шее второй подсудимый — лупоглазый Кокорев, подзащитный Зеленского. Он то подмигивал кому-то в зале, потом ни с того ни с сего дружески улыбался судье, печально вздыхал, хихикал и то и дело утирал сухим желтым кулаком набегавшие на виски и кончик носа капли пота. Он был шут. «Всегда, в самом трагическом положении, если соберется больше десяти человек, находится среди них свой шут», — подумала Светлана Николаевна. Наверное, Кокорев считал, что веселость его должна расположить к нему судей. А может, он просто исполнял ставшие для него привычными обязанности.
Подсудимый Барков сидел так же неподвижно, как Дик. Но смотрел он не на судью, а прямо перед собой, в пространство, и взгляд его глаз был одновременно сонным и жестоким. По угловатому каменному лицу его блестящими струйками стекал пот, но он ни разу не поднял руки, чтобы стереть его.
Четвертым был Валера Викторов, самый молодой — семнадцатилетний юнец, бывший рабочий этой фабрики. Он сидел опустив голову, и по тому, как вдруг начинала вздрагивать его видневшаяся над барьером бритая макушка, было видно, что он почти все время плакал.
Грозовая туча уже наполовину закрыла одно из высоких окон, в зале потемнело, но прохладней от этого на стало. Прокурор засунул палец за свой размокший воротник и дышал, приоткрыв розовые губы. Пот заливал стекла его золотых очков. Старик Зеленский, ворочаясь, то и дело задевал Светлану Николаевну то локтем, то плечом.