— Значит, вы-то ее держали в руках, эту самую «зелень»?
Кокорев снова повеселел.
— Конечно, — сказал он. — И вправду зелененькие такие бумажки.
В зале опять засмеялись.
— Безобразие, — зашипела в ухо Светлане Николаевне адвокат Милославская, защищавшая Валерку Викторова. И, повысив голос, так, чтобы слышал старик Зеленский, добавила: — За поведение подсудимого в процессе отвечает адвокат.
Зеленский покосился на все выцветшими стариковскими глазами в мохнатых серых ресницах, усмехнулся:
— Так это вы, Магдалина Кирилловна, научили вашего Валеру реветь белугой все заседания подряд? Пора бы знать: судьи слезам не верят. А такие, как Григорьев, — тем более.
Милославская сердито отвернулась… Скучная женщина. Тугие щеки сурка, маленький скупой рот, неприветливые глаза. Судьи не любят ее за дотошность, настойчивость, коллеги — за высокомерие. Но адвокат она, как ни странно, хороший. Замучает всех: и свидетелей, и прокурора, и судью — и все-таки докопается до самого затененного уголка дела, вытащит на свет божий все, что может облегчить участь подзащитному…
Судья продолжал допрос свидетелей обвинения. Вызвали дружинника — парня лет двадцати, в нейлоновой рубашке, в синих джинсах, простроченных красной ниткой. Он вошел в зал смело, громко стуча каблуками, а потом вдруг оробел и, пока поднимался по лесенке на сцену, два раза зацепился за ступеньки острыми носками своих начищенных до блеска мокасин.
— Не бойся, Вася! Любовь моя с тобой! — раздался из зала насмешливый девичий голос. Это крикнула не то «леди Макбет», не то сидевшая рядом с ней и тоже смутно знакомая Светлане Николаевне рыжая девушка с острым, умным и злым лицом.
Парень стал перед судейским столом, прижав ладони к своим синим джинсам и сдвинув каблуки. Светлане Николаевне был виден его простодушный губастенький профиль и хохолок над выпуклым, как у теленка, лбом.
— Суд предупреждает вас, — привычным голосом сказал ему судья, — что за дачу заведомо ложных показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности по статье сто восемьдесят первой Уголовного Кодекса РСФСР, предусматривающей меру наказания, связанную с лишением свободы.
Это прозвучало как приговор. Парень еще больше оттопырил губы и, словно ища поддержки, посмотрел на сидевших по обе стороны от судьи народных заседателей — мужчину с тяжелыми черными бровями и серенькую старушку в ситцевом платье горошком.
— Распишитесь, что вы предупреждены судом, — сказал судья.
— Иди, Вася, домой, пока не поздно! — выкрикнул все тот же девичий голос.
Судья разгневанно хлопнул ладонью по столу:
— Прекратить реплики из зала. — Голос его оказался неожиданно мощным, и от властного этого окрика смех в зале сразу оборвался. — Выведу всех и буду слушать дело при закрытых дверях!.. Расписывайтесь, свидетель.
— А это не наши! — крикнули из зала. — Это со стороны поналезли!
Парень взял у секретаря ручку, зажал ее в пальцах щепоткой по-школьному, расписался.
— Так, — сказал судья. — Фамилия?.. Имя, отчество?.. Громче, не слышу… Год рождения?.. Вы что — свидетель или подсудимый? Чего вы трясетесь и мямлите? Громче! Так. Адрес?.. Какая Масловка — Нижняя или Верхняя?.. Вы забыли, на какой Масловке проживаете?.. Значит — на Нижней. Медленнее, секретарь не успевает записывать.
У парня светлый хохолок надо лбом взмок и потемнел от пота.
— Скажите, свидетель, вы встречали прежде кого-нибудь из подсудимых? Посмотрите на них.
Парень покосился в сторону барьера. Кокорев подмигнул ему. Барков продолжал все так же каменно и надменно смотреть в пространство. А Дик почему-то заинтересовался. Он даже вытянул шею, приглядываясь к свидетелю.
— Встречал, — обретя неожиданную уверенность, твердо сказал парень.
— Кого именно? — спросил судья.
— Всех.
На лице Дика промелькнула непонятная для Светланы Николаевны усмешка удовлетворения. Старушка заседательница тяжело вздохнула. Жалостливая старушка: ее бы воля — всех она простила бы. Идите домой и живите по-людски, не озорничайте. А второй заседатель рассматривал грозовую тучу, закрывшую уже почти все окно, и думал какую-то свою далекую от происходящего в зале думу: может, о цементе, который ему недодали на стройку, а возможно, и о каких-нибудь двутавровых балках. Сам он прожил честную жизнь, трудился изо дня в день в поте лица, и ему было совершенно ясно, что жулье, перепродающее иностранные деньги, никакого снисхождения не заслуживает, так же как и хапуги, воры и хулиганье всех мастей. И подробности его не интересовали.