— Ну что же. Дымят еще на свете ликеро-водочные заводы, набираются сил в дубовых бочках коньяки, булькают по укромным углам самогонные аппараты. А значит, должны быть и жертвы… Нас четверо, и каждый волен поступать, как находит полезным для своего подзащитного. Прежде всего — интересы подзащитного… Но так или иначе я вижу пока три варианта нашего поведения. Вариант первый: руководствуясь нашей адвокатской совестью, неукоснительно борясь за кристальную чистоту судебного разбирательства, мы являем суду ходатайство о вторичном допросе свидетелей обвинения, публично потрошим их, ломаем процесс. Вариант второй: с утра, до начала заседания, мы идем к судье Григорьеву, рассказываем ему обо всем. И он продолжает вести процесс при закрытых дверях. Результат тот же, процесс ломается, но без публичного скандала. Вариант третий: мы принимаем линию поведения наших подзащитных, помалкиваем себе в тряпочку, словно ничего не случилось, потом произносим четыре защитительных речи и, вполне возможно, добиваемся для наших джентльменов приемлемых приговоров… Какой вариант вас больше всего устраивает?
— Первый.
— Со всеми вытекающими последствиями?.. А второй?
— Это компромисс. А в третьем не учтено главное: души этих четверых, как вы их называете, джентльменов.
Зеленский снова насмешливо, по-птичьи прикрыл один глаз.
— Я борюсь за то, — сказал он, — чтобы сроки, которые предстоит провести моим подзащитным за проволокой, были покороче… А души? Что мне их темные души? Я не учительница…
— А души тех, кто давал сегодня ложные показания перед судом? Как будет выглядеть в их глазах справедливость?
— За годы работы я выслушал несколько сотен приговоров своим подзащитным. Надо ли объяснять вам, глубокоуважаемая Светлана Николаевна, что всякий раз это почти приговор нам. Вы это отлично знаете. Пережили.
— Приходилось.
— Представьте себе один печальный исход. Судья Григорьев грубоватый, но честный человек. Но что, если он все-таки побоится такого скандального провала процесса, отведет наши попытки уличить лжесвидетелей, будет вести процесс до конца, а потом, уже рассерженный всем происшедшим, вынесет более суровый приговор, чем мы рассчитывали? Ведь мы обязаны учесть и этот вариант. Что тогда останется от вашей справедливости? И так ли легко и приятно будет вам выслушать от вашего Дика, что это вы во всем виноваты? Так-то вот!.. Осторожней со справедливостью. Это птичка деликатная и хрупкая. Не обломайте ей крылышки, когда задумаете поймать ее в свой садок… Хотите рюмку коньяку?
Светлана Николаевна молча кивнула.
Он ушел за полог и вернулся с початой бутылкой коньяку. Лицо его почему-то стало печальным.
Случается, посмотришь на мальчика или девочку, и сразу можно представить себе, какими они станут в зрелые годы или в старости. И наоборот: посмотришь на старуху и видишь, какой она была в детстве. Но облик молодого Зеленского был сокрыт от взгляда наглухо и навсегда. Было невозможно угадать черты ушедшей молодости в этом тяжелом лице с желтыми, в склеротических прожилках щеками, представить, какого цвета были когда-то его глаза, как выглядели клочковатые мощные брови. Казалось, он всегда был таким вот величественным, крупным стариком в безукоризненной крахмальной сорочке, стягивающей старую темную шею. Время безнадежно изменило, но не изуродовало его. Бывают люди, которые в старости выглядят значительно приметней, чем в молодости…
— Скажите, у вас много друзей? — спросил он неожиданно.
— Порядочно, — улыбнулась Светлана Николаевна. — Я всегда любила, чтобы вокруг меня было много людей.
— Да, в молодости это необходимо… А в старости человек начинает жить не с людьми, а с вещами. Людям мы не нужны, мы для них обременительны… Рассказывают такой случай: жил на свете некий деспот, нагонявший на своих подданных небывалый страх. И был у этого деспота свой личный сейф, который он открывал только глубокой ночью, оставаясь один. Никто не знал, что в этом сейфе. И это нагоняло на приближенных еще больший ужас. И вот деспот умер, и сейф вскрыли. Вскрывали, все еще трепеща от страха, хотя бояться уже было нечего. И что же нашли в этом сейфе? Сломанную трубку, очки без одного стекла, подвязанные ниткой, пожелтевшую костяную гребенку, кожаный очешник, коробочку со старинными ржавыми перьями номер восемьдесят семь, — словом, всякое стариковское барахло… Человек умирает, и от него остается кучка ненужных вещей. Некоторое время они еще будут хранить следы его прикосновений, а потом их выкинут, и все… Вот, например, этот подстаканник или те туфли под диваном, — они словно знают, что потеряют всякую ценность после моей смерти, и одаривают меня, как могут, своей любовью. И вот эту чашечку, которая у меня уже полстолетия, не возьмет ни один антиквар, потому что, если вы видите, у нее трещина возле ручки. — Он приподнял свои мохнатые брови и с ласковой усмешкой посмотрел на Светлану Николаевну. — А вы хотите, чтобы я мог все, что и молодые, да к тому же при этом не уставал.