— А кто изобрел колбасу? — насмешливо спросила Светлана Николаевна.
— Немецкий барон фон Зельц в пятнадцатом столетии, — не задумываясь и совершенно серьезно ответил Придорогин. — Через Польшу и Украину это бессмертное изобретение добралось до нас.
Грузчики захлопнули свой фургон и уехали. Из подъезда выскочила Алька. Значит, уже было ровно восемь.
Светлые волосы Альки были высоко взбиты, получалось что-то вроде большого золотого шлема. Крашеные ресницы, до удивления длинные, старательно загнуты кверху. Она кивнула Светлане Николаевне и посмотрела на Придорогина сердитыми синими глазами. Алька вообще была человеком сердитым и надменным.
— Непосредственно с Марса, — сказал Придорогин, глядя ей вслед.
Алька шла по двору между ящиками, как по сцене, в коротеньких, чуть пониже колен, брючках, в нестерпимо красном свитере, помахивая синей сумкой с литерами какой-то иностранной авиакомпании. От пушистого золотого шлема шея ее казалась очень тоненькой.
— Одеть такое чудо в сапоги и солдатскую шинель, — почему-то сказал Придорогин. — Преступление.
Лицо его выглядело утомленным. Как это ужасно, что он сейчас уйдет… Странный сегодня день: воспоминания вконец замучили меня. Наверное, это из-за боковских пластинок… Больше всего на свете не хочется, чтобы он уходил… Есть такая великая и скромная наука — статистика. Она все выражает цифрами. Смерть, любовь, счастье, трагедии, голод, вера и безверие и даже такая отвлеченная категория, как чувство одиночества, имеют в этой науке цифровое выражение. После окончания войны на нескольких невест приходился один жених. Это и есть статистика… А вдовы и невесты продолжают жить. Как они живут? И про это у статистики есть свои цифры: разводы, многоженство, преступления, совершенные подростками, никогда не видевшими своих отцов… Вдовы и невесты жили, старели, свыкались с судьбой и даже бывали счастливы. Но вот она, граница, за которой в женской доле уже не бывает перемен к лучшему. И в одно летнее утро одна из этих вдов, возвращаясь с дружеской вечеринки, вдруг осознает, что женская ее жизнь не задалась не на годы, а окончательно. А уж если говорить честно, эта ее женская жизнь состояла из компромиссов. И ей казалось, что так можно будет прожить до конца. Но она не знала, что самое трудное наступает именно в преддверии конца. Оказывается, она ни с чем не свыклась, и все двадцать с лишним лет в душе ее жила надежда, копились силы. И вот теперь она, ни с того ни с сего, готова взбунтоваться.
Возле нее стоит мужчина, ее сверстник, один из тех, кто остался в живых. И надо, чтобы он поскорее ушел, потому что бунт ее будет ему смешон. А в преддверии конца, оказывается, идти на компромиссы куда трудней, чем когда еще остается надежда. Даже если обладаешь опытом в компромиссах…
— Милый Сергей Викторович, — сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно беззаботней, — сейчас вы пойдете домой и никогда не будете звонить мне, если не хотите, чтобы я была с вами груба. А чтобы вам не было грустно, я вас поцелую.
Придорогин был большой, высокого роста, и Светлане Николаевне пришлось приподняться на цыпочки, чтобы поцеловать его. Потом она быстро, не оглядываясь, вошла в подъезд.
— Я все равно позвоню! — крикнул он ей вслед…
В тесной передней Алькина тетка, Надежда Алексеевна, оборачивала в мешковину лопаты и грабли (иначе не впустят в метро). Она работала директором детского сада и, кажется, всех вокруг воспринимала как детей дошкольного возраста. Во всяком случае, разговаривая с ней, Светлана Николаевна все время ждала, что та вот-вот одернет ее или погладит по голове.
— Ну как, повеселились? — спросила Надежда Алексеевна. — Поздно вы сегодня…
— Так точно, — сердито ответила Светлана Николаевна.
— На улице солнышко?
— Так точно.
Светлана Николаевна вошла к себе в комнату, захлопнула дверь и устало опустилась на стул.
Кружилась голова, и не было сил встать… Как хорошо все-таки, что он ушел и все кончилось, даже не успев начаться.
Светлана Николаевна оглядела комнату. Довольно неуютная комната. И ничего здесь не говорит о том, что это жилище женщины. Книги, тяжелая пепельница из поддельного малахита, никаких ваз, ни одной вышитой тряпочки. Жилище холостого мужчины.
На стене только один портрет: веселый черноглазый матрос лет двадцати, в бескозырке, с маленьким кружком медали на груди. Снизу на портрете написано наискосок: «И на груди его широкой висел целковый одинокий… Жди. Октябрь 1942 года».
— Такие дела, матрос, — вслух сказала Светлана Николаевна. — Но сколько же можно ждать?