Он причмокнул мягкими губами.
— Вы что, поваром были? — спросила Светлана Николаевна.
— Не, я не повар, я — едок-любитель… Когда мне по-настоящему поесть охота — я жену от плиты в сторону. Сам кухарю!
Машина мчалась Ленинградским проспектом. Стремительный бег ее действовал успокаивающе. В самом деле, не так уж это плохо — одинокий тихий вечер. А как переждать еще месяц?.. Что ж месяц? Пройдет и он, и много их еще пройдет.
Когда подъехали к дому, шофер, глядя на Светлану Николаевну весело и вроде бы простодушно, сказал:
— Пригласили б, я б вам сам цыпленка сготовил.
— Нет, — улыбнулась Светлана Николаевна. — У меня дома — муж. Он военный моряк, черноморец. Су-у-ровый мужчина.
13
Лес после грозы был мокрым. Феликс вытащил из машины переднее сиденье, поставил его на траву. Отличный диван со спинкой — на лесной опушке. Алька устроилась со всеми удобствами. А Феликс сел в стороне на мокрый пенек, подстелив газету.
Небо очистилось от туч, и вечер был светлый, звездный. Вдали сияло желтоватое туманное зарево — Москва. За спиной — темный лес. Что-то похрустывало в нем, дышало.
Алька была горожанкой и не любила ночного леса. Ночное небо подавляло ее. Человек под ним — не больше божьей коровки. И когда смотришь на звезды, такой ерундой кажется все, что происходит под ними… Врут все те, кто говорит: «Ах лес, ах поле! Пожить бы в деревне!..» Днем, когда солнышко, где-нибудь на берегу речки и правда здорово. А вечер в деревне — удавишься с тоски! Разбредаются все по избам. И остается только темное небо, черные, одинокие, одинокие поля. И голос гармошки с околицы, тоскливый такой, слабенький, среди этой тишины без конца и края…
Что это там хрустит и причмокивает в лесных зарослях? Так и ждешь, что вот-вот ткнется тебе в плечо какая-нибудь мокрая морда, задышит в ухо. Алька поежилась.
— Сейчас будет костер, — сказал Феликс.
— Из сырых веток?
— Да.
Он вытащил из кармана складной нож, принялся настругивать лучинки из соснового чурбачка.
— Смешно, — сказала Алька. — У вас от луны глаза блестят, как у волка.
— Спасибо, — усмехнулся Феликс.
— Но ведь я же знаю, что вы не волк, — великодушно сказала Алька.
— Неизвестно.
Алька помолчала.
— А почему вы только зверей рисуете? Вы их что, больше, чем людей, любите?
— Не больше, но люблю.
Он возился в темных мокрых кустах, собирая сушняк. Когда он снова появился на опушке с охапкой веток в руках, Алька спросила осторожно:
— А меня вы могли бы нарисовать?
— Конечно. Но это был бы или очень хороший, или очень плохой портрет. Когда-нибудь попробуем.
Он сидел на корточках и тщательно складывал белеющие в темноте, как птичьи косточки, лучинки. Потом чиркнул спичкой. Огонек был слабый, жалкий, ему было трудно в этой затаившей дыхание мокрой тьме. Феликс спрятал его в ладонях. «Какие у него ласковые руки», — подумала Алька. Огонек набирался сил, креп. Осторожно раздвинув ладони, Феликс выпустил его на горку лучинок. И сразу с веселым треском заплясали золотые язычки.
Костер разгорался, но от этого тьма вокруг стала еще гуще. Алька посмотрела в небо. Оно опустилось совсем низко, искры гасли, разбиваясь о него.
Смуглое тонкое лицо Феликса казалось в отблесках костра медным, прямые черные волосы прилипли к мокрому лбу.
— А теперь вы похожи на индейца, — сказала Алька.
Феликс улыбнулся. Улыбка была печальная.
Мир вокруг них сократился до размеров маленькой полянки. За кругом, очерченным светом костра, не было ничего. Но от этого стало жутко. Теперь они сидели на самом виду у ночного мира, вплотную придвинувшегося к очерченному вокруг них световому кругу. А он не мог защитить их.
Феликс сидел в стороне от Альки и, опустив голову, неторопливо и тоже как-то печально ломал своими тонкими пальцами лакированные сырые ветки, подбрасывал их в костер. Он не прикасался к Альке, словно понимал, что ей будет неприятно, если он коснется ее своими темными губами.
— Скажите, вы ведь умный… будет война? — тихо спросила Алька.
— Наверное, я не самый умный… потому что не знаю.
— А я, когда вижу много темного неба, всегда думаю про войну…
Из-за мокрых веток костер был дымным. Феликс помог Альке перетащить сиденье в сторону и вернулся на свой пенек.
— Отец приехал в отпуск в феврале сорок пятого года после госпиталя, — сказала Алька. — А погиб в апреле… Я родилась, когда никакой войны уже не было. И его не было. А мама умерла, когда мне исполнилось четыре года. Я ее не помню. Почти…