— Наконец-то? — переспросила Алька. — Выходит, что вы меня ждали и вам без меня было невмоготу?
— Вот, — сказал Арсений и взмахнул своей огромной ладонью в сторону согнувшегося на скамейке Валентина.
Валентин поднял голову, посмотрел на Альку. Глаза его были мутными, тяжелыми, толстые губы воспалились. Он не был болен, он был просто пьян.
Он смотрел на Альку, покачиваясь из стороны в сторону; Алька стояла в своих брючках, согнув одну ногу в коленке, как в модном журнале, и, скривив губы, помахивала сумкой.
Мутный взгляд Валентина стал осмысленней.
— Поднимите мне веки, — сказал он. — Я хочу получше рассмотреть эту женщину… А-а-а, это вы, мадам? Т-т-точно, она… На собственном лимузине: бр-р-раво, мадам!
Алька повернулась к Арсению:
— Чего он так набрался?
— А черт его знает. Приехал — еще ничего был, а потом разобрало… Говорит, что засек тебя на Пушкинской площади в «Москвиче» с каким-то хмырем. У светофора, говорит, остановился, вы — рядом. Он потом погнался за вами, но разве на этом сундуке «Москвича» догонишь? Тогда он развез заказы и решил сюда, наперехват. А по дороге для храбрости хлопнул, наверное, не меньше семисот.
— А я его не видела, — сказала Алька.
— Мужское самолюбие, — вмешалась в разговор Зина. — Палец о палец для нас ударить не хотят, а потом лезут на стенку, если мы сами собираемся свою жизнь устроить. «Я тебя люблю! Я тебя буду содержать!» Впроголодь, вот как будешь содержать.
— Помолчи! — поморщился Арсений.
— Сам помолчи, каторжанин, — сказала Зина, имея, очевидно, в виду бритую голову Арсения… «В самом деле, почему он бритый?»
Валентин опять поднял с ладоней тяжелую голову.
— Пр-р-равильно, видал, — сказал он. — Чернявый такой… Феликс, Артур, Р-р-ричард… Он мне еще попадется! Чик-чирик!
— Чего ты не отведешь его домой? — спросила Алька Арсения. — Пусть проспится.
— Н-н-не пойду домой, — вскинулся Валентин.
— Там — мамаша, — сказал Арсений. — Она ему даст жизни. Надо, чтоб немного очухался.
Алька усмехнулась:
— А что мамаша? Она оказывает на него благотворное моральное влияние. Без нее он давно бы свихнулся.
Валентин медленно разогнул ноги в коленях, потом выпрямил спину. Установившись на ногах поплотнее, попробовал положить на плечо Альке руку, но Алька отстранилась.
— Осторожно! Не опираться!
Валентин плюхнулся обратно на скамейку. Посидел, покачиваясь. Сказал, с трудом ворочая языком:
— Алька, плюнь на этого… Артура. Он артельщик. Раз с «Москвичом», значит, артельщик. Богатенький… В одном глазу коньяк плещется, в другом пять звездочек горят… Я с Иваном договорился. — Он по-прежнему с трудом ворочал языком, но голос и слова его стали вроде потрезвей. — Ч-ч-честное слово! Через год буду иметь квалификацию и двести в месяц… Иван — молоток. Свадьба во Дворце бракосочетаний! Любовь на всю жизнь!
— Врет, — сказала Зина. — Квалификация!.. Завтра его и с этой работы вышибут. Вот и вся любовь.
Валентину, видно, было совсем нехорошо. Засунув руку под рубашку, он мял и тер себе грудь. Потом сказал обиженно:
— Раз у меня «Москвича» нет и квартиры, значит, я не человек? Значит, меня можно бросить? И любовь — к черту?
— Ничего ты, дурной, не понял, — тихо сказала Алька.
Валентин сидел, горестно свесив голову. Да, ему было совсем нехорошо. И Алька ничего не могла поделать с собой: опущенная эта голова, влажные, спутанные волосы, устало согнутые широкие плечи — все вызывало непреодолимую жалость и нежность. И чтобы отогнать эти совсем ненужные чувства, она сказала:
— Ты не права, Зина. Он только мамашу боится. А в остальном — самостоятельный мужчина.
Валентин вскинул голову.
— А что мамаша? — Серые глаза его стали внезапно наливаться пьяной злобой. — Что мамаша?.. Она на меня жизнь положила… А ты хочешь, чтобы я на нее наплевал… Этого хочешь? Этого?!
Он попытался встать, но не смог.
— Мам-м-маша!.. Год подождать не можешь?.. Любовь!.. Хотела меня на шею к ней посадить. И сама сесть… Подачки, подарочки? А теперь гуляешь со всякими! Н-н-на!
Он завернул рукав рубашки и стал судорожно, торопливо непослушными пьяными пальцами рвать с запястья часы.
— Н-н-на!
Алька с ужасом смотрела на него. «Не сможет! Не расстегнет! С ума сошел! Как же это можно? Ой!» Но он все-таки справился с ремешком.
— Держи!
«Все, — подумала Алька. — Теперь уже совсем все. Навсегда».
— Дурак, — сказала она тихо. — Идиот с куриной душой.
Она взяла с протянутой ладони Валентина часы, швырнула их на дно сумки.