Заседания еще не начинались, и люди у дверей стояли плотными толпами. Их еще ничто не разделяло. Потом начнутся заседания, допросы свидетелей, и вдруг окажется, что парень, которому ты тайком из кулака дал прикурить, и есть тот самый главный гад-свидетель, что хочет своими показаниями загубить твоего друга, брата или сына. Страсти, которые начнут через полчаса разыгрываться в тесных судебных залах, выплеснутся и сюда, в коридоры, разделят всех этих людей на непримиримые враждующие группы: брат убийцы и отец убитого, жена вора и его любовница, с которой он пропивал краденое, мать грабителя и ограбленный. Тут уж милиционерам, дежурящим в коридорах, надо смотреть в оба. А самое для них трудное — это когда осужденного проводят по коридору. Бритые, с заложенными за спину руками, осужденные пройдут сквозь гудящую, напирающую на конвой толпу родственников, друзей, врагов. Одни — нагло улыбаясь, другие сжавшись, бессильно свесив голову, но все одинаково бледные, неуловимо похожие друг на друга. Их проводят крики и рыдания. Кого-то из разбушевавшихся родственников, недовольных приговором, выведут под локти на улицу, чтобы и сам не заработал статьи; какую-нибудь женщину, как на похоронах, будут отпаивать прихваченной из дому валерьянкой. Жизнь!
Судья Григорьев, закованный в свой неизменный темный пиджак, сидел на возвышении за судейским столом. Перед ним стоял пожилой мужчина лет шестидесяти, в потрепанных бумажных штанах и вылинявшей рубахе, с испитым остроносым лицом, — типичный «алкаш», из тех, что к десяти часам утра собираются у штучных отделов магазинов, разбившись на группки, подсчитывают медяки, пытаются подсунуть продавцу надколотую бутылку. Правая рука его была небрежно замотана бинтом.
Еще человек шесть или семь мужчин разного возраста и обличья томились, рассевшись в ряд на скамье, под охраной двух пожилых милиционеров. Третий милиционер стоял у дверей.
Примостившись сбоку от судейского стола, лениво помахивала модной туфелькой секретарь суда — девушка лет двадцати с непроницаемым лицом. Ей в ее двадцать лет в силу профессии многое в жизни уже было известно, и все, что происходило изо дня в день в этом тесном зале, не вызывало у нее ничего, кроме привычной скуки. Она быстро, буковку за буковкой нанизывала протокол, то и дело тоскливым бездумным взглядом посматривая в запыленное окно зала.
— Придется ждать, — шепнул Светлане Николаевне Зеленский, усаживаясь на скамью возле дверей. — Указники. Вчерашний воскресный улов. — Он повернулся к милиционеру у дверей: — Много их еще осталось?
— Нет, товарищ адвокат, — ответил милиционер. — Только тот, что у стола. Остальные уже свое получили. Всем — по пятнадцать, как часы.
Григорьев, увидев Зеленского и Светлану Николаевну, удивленно шевельнул бровями, но ничего не сказал, а продолжал допрос подсудимого.
— Так сколько вы в общей сложности выпили за вчерашний день, гражданин Щавелкин?
— Четыре раза на троих, гражданин судья, — неожиданно звонким и даже почему-то веселым голосом ответил подсудимый.
— Отвечайте точней, — раздраженно сказал Григорьев. — Мне эта ваша арифметика непонятна.
Подсудимый задумался, подсчитывая. Он стоял спиной к залу. Светлане Николаевне и Зеленскому была видна его костлявая, обтянутая вылинявшей рубашкой спина, тоненькая, с косицами давно не стриженных волос шея и большие, бледные, оттопыренные уши.
— Почти шестьсот пятьдесят получается, гражданин судья, — наконец подсчитав, сказал он.
— В подъезде распивали?
— Так точно… И на бульваре.
— Не закусывая?
— На закуску не хватило, гражданин судья. Только одну «братскую могилу» взяли, то есть, простите, гражданин судья, банку килек пряного посола.
По ряду мужчин, сидевших под охраной милиционеров, прокатился сдержанный, невеселый смешок.
— На водку хватило, а на закуску — нет? — спросил Григорьев.
— Так точно. Жена на диван-кровать копит. Рубля не допросишься. Получается, что — одно из двух.
— Стекло в магазине на улице Чехова разбили?
— А вот этого не помню, гражданин судья.
— А почему рука перевязана?
Подсудимый поднял к глазам правую руку, оглядел повязку, словно припоминая что-то, сказал бойко: