Одни только боги преуспели в забвении: древние — чтобы удалиться, новые — вернуться.
Она не забывала его, она забывала. Он все еще был для нее — в забвении, в котором в ней исчез, — всем, чем был. И тоже ее забывал: невозможно вспомнить, о ком не вспоминаешь.
Все, однако, оставалось неизменным.
Он полностью осознавал, что потихоньку подталкивает ее к забвению. Привлекая к себе, он привлекал ее к кому-то, кого она все глубже и глубже, все поверхностнее и поверхностнее забывала. Слова были сказаны, речи прогорели; по безмолвию прошелся огонь. Они еще прижимались друг к другу, лишенные, и тот и другой, самих себя. «Почему мне нужно вас забыть?» Являлось ли забвение конечной целью? Ожидание, забвение.
«Я узнала вас только для того, чтобы ничего о вас не знать и утратить в вас все свое».
Не так ли и живут боги? Одинокие, странные, чуждые свету, которым они блещут. Они меня слегка беспокоили, это правда. Я привык к их присутствию. Наслаждался, что они обо мне не знают, не имея возможности увериться, проистекает ли это неведение от их предельной скромности или от божественного безразличия. Древние боги, древние боги, как они нам близки.
Забвение, согласие на забвение в не забывающем ничего воспоминании.
«Это же вы подтолкнули меня к забвению». — «Согласитесь, осторожно и мягко». — «Да, осторожно, нежно, мягче некуда». — «Это была сама кротость забвения во всей своей привлекательности». — «Так зачем же тогда было заставлять меня вспоминать?» — «Чтобы заставить вас забыть». — «Но мною по необходимости уже все забыто». — «По необходимости, не связанной с забвением».
Он ждет, она забывает — одним и тем же движением, которое могло бы связать их друг с другом. Но ожидание, он знает, запрещает ему эту встречу, которая может свершиться только мгновенно. Ожидание же ни на миг мгновения не сподобляется.
«Вы заставили меня говорить — зачем? Зачем передали мне все эти речи?» — «Я их скорее получил, чем передал». — «Их привело ко мне ваше ожидание; вы же отлично это знаете, и в них, мне кажется, я все забыла». — «Забвение тоже хорошая вещь». — «Ну да, этими словами о забвении вы хотите сделать меня все более и более отсутствующей». — «Дело в том, что забвение — это еще и ваше присутствие в каждой фразе».
Как бы далеко ты ни сумел забыть, тебе не отыскать пределов забвения.
«Но если бы я вспоминала обо всем и все бы вам говорила, на нас осталась бы только одна память». — «Общая память? Нет, — торжественно сказал он, — никогда не будем мы сообща принадлежать памяти». — «Ну ладно, тогда забвению». — «Быть может, забвению». — «Да, забывая, я чувствую себя к вам уже ближе». — «По соседству, но, однако, без приближения». — «Да, так и есть, — пылко подхватила она, — без сближения». — «И без истины, без секрета». — «Без истины, без секрета». — «Словно в конечном счете на месте всякой встречи окажется отход в сторону. Забвение медленно, неторопливо отодвинет нас точно таким же чуждым движением от того, что между нами еще есть общего». Она задумчиво выслушала это и подхватила, понизив голос: «При условии, что забвение пребывает в речи». — «В речи забвения». — «В один прекрасный момент все, стало быть, забудется?» — «Все во всем». — «А то мгновение, когда все забудется, как забудется оно?» — «Забвение канет в забвение».
Ждать означало ждать случая. Случай же приходил только в похищенное у ожидания мгновение, мгновение, когда вопрос об ожидании уже не стоит.
Бытие — еще одно имя для забвения.
«Разве я не сказала вам все с самого начала?» — «Да, это правда, вы были великолепны». Он смолк. «Но, может быть, нам на несчастье». И, поскольку она ничего не сказала: «Нам на несчастье. С первого же мгновения вы разговаривали со мной так великолепно, так задушевно. Никогда не забуду эти первые мгновения, когда между нами все уже было сказано. Но меня подвело незнание. Я всегда мог узнать только то, что знал». — «Я вам доверяла, говорила с вами, как сама с собой». — «Да, но вы-то знали, я не знал». — «Почему вы меня не предупредили? Нужно было меня прервать». — «Слишком силен был эффект, я не желал ничего больше, ничем больше не мог владеть». Она задумалась и вдруг, будто решившись, повернулась к нему со странной серьезностью: «Я и в самом деле с первого же мгновения говорила с вами, как с кем-то, кому уже все, вроде бы, сказала, все то, что хотела сказать?» — «Да, мне так кажется; так оно и есть». — «Ну да, в этом и состоял секрет: я же вам уже все сказала». И, поскольку он не отвечал: «Вы разочарованы. Вы ждали иного». — «Нет-нет, — сказал он, покачав головой. — Это было великолепно».
Он знал, каким было его собственное первое слово, он пребывал в уверенности, что сказав ей «Подойдите» — и она тут же приблизилась, — он завлек ее в тот круг влечения, где начинаешь говорить только потому, что все уже сказано. Не слишком ли он к ней был близок? Может, между ними уже не осталось нужного расстояния? А она в самой своей чуждости оказалась слишком привычной?
Он завлек ее, вот его волшебство, его ошибка. «Вы меня не завлекали, вы меня еще не завлекли».
Чем больше она его забывала, тем сильнее чувствовала себя влекомой ожиданием к тому месту, где с ним находилась.
«Почему вас так интересует эта комната?» — «Она меня интересует?» — «Положим, она вас привлекает». — «Просто вы меня в нее завлекли».
Он позвал ее, она пришла. Пришла по зову, призывая своим приходом его.
«В том, что вы говорите, чего доброго, слишком много смысла, какой-то исключающий все остальные смысл. Словно это можно выразить только здесь и нигде больше». — «Не правда ли, так и нужно?» — «Я хочу сказать не только, что в другом месте все имело бы другой смысл, но и что в ваших словах присутствует нечто, постоянно говорящее о том, где мы с вами находимся. Почему? Что же здесь происходит? Вот что нужно сказать». — «Кому об этом знать, как не вам, ведь все это в уже мною сказанном, в том, что, кроме вас, некому слушать». Больше некому слушать. Это обязывает его к строгости внимания, которая не должна ограничиваться одним постоянством.
«Что здесь происходит? В данный момент мы разговариваем». — «Ну, да, разговариваем». — «Но пришли сюда не для того, чтобы говорить». — «Но все же пришли, разговаривая».
Верно, она была там. Взглядом он охватывал ее всю, собранную в самой себе, от себя в самой себе отвлеченную. И видел ее постоянно, без помех и все же как бы случайно. У нее не было другого лица, кроме этой великолепной, этой смущающей уверенности.
Зримая, но, однако, из-за этой зримости не видимая.
Не зримая и не незримая, утверждающая свое право быть для него видимой неким всегда предшествующим свету светом, а может быть, это и не был настоящий свет, а только ясность, которой они вместе располагали, исходившая из их собственного секрета и возвращенная неведению самих себя. Ясность без ясности, далекое утверждение влечения, меланхолическое и счастливое знание, проистекавшее из того, что он в нее еще не всматривался. Лицо, высшее утверждение ее права быть им видимой, даже если она и не была зримой.
«Вы меня видите?» — «Конечно же, я вас вижу, только вас я и вижу — хотя еще нет».
То, что ты написал, хранит секрет. Она — она им уже больше не владеет, она передала его тебе, а ты, только потому, что он от тебя ускользнул, ты и смог его записать.
Язык влечения, тяжелый, темный язык, говорящий все там, где все сказано, язык содрогания и пространства без пространности. Она ему все сказала, потому что он привлек ее и она к нему привязалась. Но влечение — это привлечение к месту, где, стоит туда вступить, все сказано.