Когда она говорит — и ее слова тихо тянутся чередой, в свою очередь скользит, погружаясь в поток размеренной речи, и лицо, — она вовлекает и его во все то же движение завлечения, в котором не знает, кто за ней следует, кто ей предшествует.
Словно, привлеченный безмерным утверждением, он соскользнул к тому пустому пространству, где, ее направляя, за ней следуя, и пребывает в ожидании между «видеть» и «говорить».
Ночь как одно-единственное слово, без конца повторяемое бесконечно тонкое слово.
Эта равномерная, размеренная речь, которую он слышит, единственная вне единства, бормотание и одиночки, и многих, приносящее забвение, забвение скрывающее.
Влекущее, сбивая их с пути, все слова утверждение.
«Так и происходит?» — «Нет, так не происходит». — «Что-то, тем не менее, приходит». — «В ожидании, которое останавливает и оставляет приход чего бы то ни было». — «Что-то приходит, приходя вне ожидания». — «Ожидание — это оставленный покой, который оставляет все приходящее в своем грядущем».
О том, что она ждала развязку этой истории прямо там, где хотела бы благодаря истине выбранных им слов получить доступ к концу, за который он был бы настоль в ответе, что она предоставила бы ему в дар свою смерть, он узнал из ожидания, пытаясь уклониться от этого забвением, ожиданием.
Он спросил у нее: «Вы страдаете?» — «Нет, я не страдаю, лишь позади меня стоит страдание, которого я не выношу».
Он спросил у нее тише: «Но вы же страдаете?» — «Когда вы у меня вот так об этом спрашиваете, я чувствую, что позже, намного позже, страдать смогла бы».
Они двигались, спокойно поджидая в неподвижности ее, явленность. — Которая, однако, не приходит. — Которая, однако, никогда не бывает уже пришедшей. — Из которой, однако, приходит любое грядущее. — В которой, однако, стирается всякое настоящее.
«Через что пролегает дорога?» — «Через предоставленное вами тело, ваше бегло пройденное напоследок тело».
Столкновение с присутствием. Столкнувшиеся с пространством и присутствием. Это медлительное движение, в котором она — поглощенная тем, что говорит, соскальзывающая, падающая в то, что говорит — отдается на волю рассеивающейся в ней речи, вплотную к нему, ступая за ним шаг в шаг, пока он ее приводит, схватывает, жадно по ней пробегает, сам, не дожидаясь, пока она прекратит говорить, навязывает ей безмолвие.
«Я боюсь, я вспоминаю страх». — «Ничего, доверьтесь своему страху». И они продолжали продвигаться вперед.
Как он неподвижен, тот, за кем она следует.
Как мало говорите вы, подавая напоследок знак.
«Когда я прямо перед тобой и мне хочется на тебя смотреть, с тобой разговаривать…» — «Он захватывает ее и влечет, увлекая вне присутствия». — «Когда я, не двигаясь, приближаюсь, мой шаг связан с твоим — спокойный, поспешный…» — «Она откидывается на него, удерживаясь и поддаваясь». — «Когда ты идешь впереди, прокладывая мне к себе дорогу…» — «Она скользит, приподнимаясь в ту, которой он касается». — «Когда мы расхаживаем взад-вперед по комнате и на мгновение в себя вглядываемся…» — «Она удерживается в ней, отступив вне ее, ожидая, пока то, что произошло, произойдет». — «Когда мы удаляемся друг от друга, а также и от нас самих, и тем самым сближаемся, но от нас вдалеке…» — «Это непоседливость ожидания: его заминка». — «Когда мы помним и когда забываем, соединены разлученными…» — «Это непоколебимость ожидания, зыбче любой зыбкости». — «Но когда ты говоришь „Приди“, и я прихожу в это влекущее место…» — «Она падает, отдаваясь наружу, безмятежно открыв глаза». — «Когда ты оборачиваешься и подаешь мне знак…» — «Она уклоняется от всего зримого и всего незримого». — «Опрокидываясь и показываясь». — «Лицом к лицу в этой спокойной уклончивости». — «Не здесь, где она, и не здесь, где он, но между ними». — «Между ними, словно само это внушительно застывшее в неподвижности место, сдержанность пребывающего непроявленным».
Приложение
Эммануэль Левинас. Служанка и ее господин
Художественная практика подводит художника к сознанию, что он не является автором своих произведений. Действующая причинность, которая в делах повседневных безо всяких двусмысленностей связывает работника с его продукцией — позволяя оценить долю вложенной в нее материи, искомую цель и формальные и законные потребности преследуемой им затеи, — оказывается среди художников на службе у пронизывающего ее до мозга костей призвания; тут она подчиняется таинственным в своей несравнимости с голосом, каким пользуется обычное сотрудничество, голосам; тут она снедаема искривляющими саму прямизну ее продвижения призывами.
Это сознание постороннего вмешательства в человеческую причинность, этот старинный опыт вдохновения — вид на который и открывает, возможно, «Ожидание забвение»[1], — опыт, которому с радостью отдается художник и который столько оптимистов среди занимающихся искусством философов нашей эпохи приветствует как преодоление самого себя — хотя такой человек, как, например, Валери, чувствовал себя этим униженным, — приобретает исключительную важность, стоит задаться вопросом, не скрывается ли на дне любой деятельности, даже и под исконной активностью сознания и языка, энтузиазм или одержимость; не поддерживаема ли мысль неким более глубоким, чем она, бредом; не является ли язык, выдающий себя за деяние и исток, «безапелляционную» речь и как бы возможность, буде такое возможно, прервать и кончить, закоренелой пассивностью, пережевыванием старой, не имеющей ни начала, ни конца, истории, безличным и глубоким водоворотом, схватываемым восприятием лишь как поверхностное волнение.
Дискредитация, наносящая как в мысли, так и в нравах Запада удар по сверхъестественному, не затрагивает тайну вдохновения. Еще совсем недавно в поэтическом произведении различали пришедшее от интеллекта, владыки намерений, долю мыслителя, контролирующего свои мысли, — возможно, лишенную интереса, но неотъемлемую; и лучшую долю — гения, демона, музы, бессознательного. Несмотря на всю его дерзость и оригинальность, сюрреализм в своей теории автоматического письма, которое следовало освободить от сознательной мысли, представлял все еще эту стадию. Но тем самым он распознал недремлющего соперника вдохновения, которого надлежало предварительно усыпить. В «Аминадаве» Бланшо Тома скован с напарником, чьим пленником он является, как и тот является его пленником. Так и в «Ожидании забвении»: «Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади… он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной». Словно персонажи, по мере того как становятся тождественными, удваиваются; словно сознание, несмотря на свою свободу, практикует функции, которых никогда на себя не принимало.
«Все, однако, осталось неизменным». Другое — лишь повторение того же, и другая речь оказывается, несмотря на свое отличие, эхом первой. Абсурд посреди абсурда: отчуждение сознания не освобождает его от самого себя. Не происходит ничего экстраординарного. Язык обязан продолжать в тех условиях, на которые пошел. Его движение вовне навсегда парализовано обязательствами, подразумеваемыми этими первыми словами и безмолвно продлеваемыми каждым новым словом. Идея, что Бог удалился из мира или же умер, может быть, и выражает эту множащуюся и расширяющуюся посредством бесконечных вариаций монотонность и неспособное остаться спокойным в своей тождественности «Я». «Оно беспрестанно колышется». В своем творчестве Бланшо пытается развязать этот двойной узел бессмыслицы, эту вплоть до него невыразимую чудовищность тождественности, наподобие раковой клетки пускающейся безудержно размножаться, производя единственно повторение и тавтологию. «Нет ли там все время, даже когда темно, все того же света?»
1
Возможно. Мы имеем дело не с аллегорическими персонажами. Чувственная наполненность этих тем не менее оголенных и как бы абстрактных фигур вполне целостна; невольно схлестываешься с плотностями и массами, расставленными в реальных измерениях и следуя свойственному им порядку, что, будто в бреду, порождает едва ли передаваемые, как только спадет горячка и займется день, проблемы. К этому сводится весь рельеф литературного пространства Бланшо. Значение его мира касается и нашего. Но толкование — как раз то, что подобное произведение отвергает. Возможно, все оно целиком — разрыв той оболочки, которой непротиворечивое говорение пытается окружить каждое движение. Нужно ли, позабыв об опасности их погасить, пытаться задержать некоторые из этих отблесков? Здесь все должно высказываться в модальности «быть может», как поступает и сам Бланшо, когда хочет объяснить, что же говорится в его книгах.