Говори — когда речь не входит в число возможностей — или выбирай вместо этого возможность безграничную, грубую силу. Говори или умри, в промежутке нет середины. Другой порождает эту абсолютную альтернативу. И все же, добавляет Бланшо, дело не в подобном простом или/или, ведь предпочесть речь убийству — это не просто выбрать одну из двух противоположных альтернатив в противовес другой, а, скорее, вступить в интервал между ними, когда, однако, никакого промежутка там нет. Это — приблизиться к пределу, натолкнуться на который не можешь, к границе, которой не достичь; это — вступить в необнаружимое там место. «Говорить — это всегда говорить из интервала между речью и радикальным насилием, — пишет далее Бланшо, — отделяя их, но поддерживая каждое в переменчивом отношении».
«Переменчивость существенна, — и он добавляет, — и il s'agit de tenir et d'entretenir». Что означает: речь, что касается сущностной двусмысленности, идет о том, чтобы твердо держаться (tenir), чтобы удерживаться в промежутке (entre-tenir), и о том, чтобы поддерживать (entretenir) — поддерживать двусмысленность — но также и беседовать, так как entretien или поддержание переменчивости означает по-французски также и с оной собеседование. Слегка злоупотребляя и английским, и французским[10], хочется сказать, что поддерживать двусмысленность (сохранять интервал) между речью и насилием — это «ее собеседовать». И тем самым кажется, что говорить — когда приближается Другой и ты должен говорить, чтобы его было слышно, — тем самым кажется, что в таких обстоятельствах говорить, а не убивать, означает поддерживать (или «собеседовать») отношение двусмысленности между речью и насилием, таким образом их парадоксально друг от друга отделяя. Речь — их неразрешимая двусмысленность, вступающая между ними и предотвращающая опустошительную утрату отчетливых границ, определяющих пределов. Речь — умеренность и сдержанность, совершенно неотличимые от развязности и нарушения, она вступается, чтобы приостановить это пьяное смешение. Точно так же можно сказать, что невозможность локализовать предел — между сдержанностью и дикостью — его и пролагает. Или, что его пролагание отодвигает границу. Это entretien переменчивости: поддержание двусмысленности или ее собеседование — это речь.
Двусмысленность того, что дело тут в поддержании, и составляет середину, промежуточное звено или центральную точку; Поддерживать переменчивость означает держать середину в середине. Посредничать или, если угодно, усреднять ее. Держать ее двусмысленной — двусмысленно ее сохранять. Держать ее в чистоте, какою она была, — удостоверяя, что она подтасована. Не раскрывать или вмежать промежуток.
Беседовать — более изящный способ все это выразить. Или просто сказать.
Но никто так не говорит. Только другой. Только собеседование (entretien).
Думая о неумеренности, Бланшо часто ссылается на богов. (О неумеренности — иначе говоря, о предохранении от нее.) Если божественное связано в его текстах с излишеством, искусительным нарушением и особенно риском безумия, то. не потому, что священное просто-напросто противоположно мере, закону и рассудку, обязательствам вполне человеческих пропорций, но скорее потому, что это — переменчивое отношение, в которое закон и насилие, безумие и рассудок (боги и люди, человеческое и божественное), в безумии попирая свое абсолютное отличие и разделяющее их бесконечное расстояние, вмешиваются вместе, дабы его охранить. Предотвращая тем самым вмешательство, предотвращение, охрану. Безумие есть сосредоточение двусмысленности, выраженное в обезоруживающей мысли о Дионисе, безумном боге: не боге безумия или вина, но боге, которого одолевает его же божественность, боге как законе, чье соблюдение его нарушает, а нарушение провозглашает и сохраняет. Пределе, иначе говоря, прочерченном его стиранием, стертом его написанием. Ожидание, как мы его здесь вкратце описали — ожидая, просто в неподвижности ожидая, — вполне может быть как раз таким диким сумасшествием: опытом, неотвратимо навязываемым своим внезапным и не подлежащим обжалованию исключением, не говоря уже о том, что в равной степени верно и обратное. Ожидание, entretien переменчивости. Поддержание, другими словами, этой двусмысленности: interdire/entre-dire: запретить — и, в частности, запретить речь (заглушить) — к говорить, сказать — между.
Среди таинственных характеристик recit; — повествования согласно Бланшо — имеется и следующая: такого предмета, как recit, не существует, а посему в них нет и недостатка. Или наоборот: в recit есть нечто неотвратимое, и по этой-то причине такого предмета и нет. Тем самым recit можно понимать и как отношение переменчивости и ее entretien, или предохранение, то есть как двусмысленное соотношение между невозможным и неотвратимым, и как сохранение (l'entretien) этого отношения.
Recit обычно представляет один-единственный эпизод, утверждает Бланшо в «Грядущей книге»: встречу, une rencontre. Улисс, встречает пение Сирен, Нерваль — Аврелию, Бретон — Надю… Такая встреча превращает ее испытавшего в того, кто об этом рассказывает. Она и есть превращение события в recit; — затем пришествие recit; и тем самым опять же возвращение другим путем: recit; превращается в событие, то есть в происшествие, о котором он рассказывает. Ибо событие, о котором рассказывает recit, это событие рассказывания. Оно начинается — или начнется, или началось бы, — будучи тем, что оно — если сможет, — рассказывая, закончит. Такова, стало быть, встреча: это recontre рассказывания и того, что рассказано — схождение события, рассказом о котором кончит recit, и того же самого события — конца, — с бытия которым начинает рассказывание. Встреча, la recontre, — это событие достижения ими друг друга и на деле оказия для recit, который находит в этой встрече себя. За тем исключением, что тут-то он и исчезает — или хотел бы: хотел бы исчезнуть или потерять… себя? Прежде чем когда-либо достичь — или им быть — себя или чего бы то ни было? Точка встречи, центральная точка, средоточие двусмысленности… Другая характеристика recit; — что «он стремится встретиться в этой точке с собой». И он, recit, нашел бы себя там, в центре, — но только едва речь заходит о том, чтобы обнаружить там (или, скорее, уже больше не обнаружить) нечто вроде начала или конца, события или отчета, как тут же каждое увиливает и превращается в Другое. Поэтому-то и имеется событие (но неподотчетное) и имеется отчет (но не о чем-нибудь): ведь вмешивается recit, и на том самом месте, где он иначе мог бы найти — или потерять — себя, открывается безмерное от него удаление. Открывается неограниченное расстояние, в каждой точке — точка, которую он скрупулезно огибает и, в постоянной спешке, — тот самый момент, которого он настороженно избегает. Recit увиливает или, вполне можно сказать, уклоняется… от этого. Потому-то и имеется отчет и событие, начало и конец (мудрость и неразумие, забота и беззаботность) или, скорее, ни того, ни другого не имеется, ибо потому-то каждый раз и имеется что-то одно, всегда оказывающееся другим. Каковое все время вращается, превращается вновь в другое, превращается и возвращается, каковое просто-напросто и есть это отклонение. Вспомним, в самом начале «Ожидания забвения» женщина не могла сориентироваться; она утратила центр и у нее перед глазами все кружилось.
Все кружилось. Кружилось и находилось: ведь trouver (находить) — как заявляет Бланшо в «Говорить — не то, что видеть» (текст из «Бесконечной беседы», в котором повторяется не одна фраза из «Ожидания забвения») — не столько и даже не изначально означает trouver, уж скорее tourner — поворачивать, ходить кругами, кружить в поисках вокруг да около. «Найти» — почти в точности то же слово, что и «искать», каковое гласит: «обойти кругом». Тем самым центр увиливает и кружит — кружит и находит, находит и кружит, — он просто не находит себя. Всюду, где он кружит, он находит, но его не найти, он никогда не там. В отношении этого кренящегося языка Бланшо напоминает слова Гераклита по поводу священных речений: «Спрашивается, — пишет он, — не об этом ли говорит Гераклит, когда заявляет о священной речи, что она не выставляет напоказ и не скрывает, а подает знак».
11
Recit — Рассказ, повествование (фр.). О роли этого понятия у Бланшо см. его эссе «Пение Сирен» в книге М. Бланшо, Последний человек, СПб., 1997 и наше послесловие к этой книге.(прим. пер.)