И с этого памятного воскресного утра фрау Стенио лишилась своей обычной чистоты ума. Она спешила рассеять свои печали и искать утешение в исповедальне; но то, что она услышала в ответ от строгого священника, наполнило ее чистую душу смятением и отчаянием. Чувство страха и глубокого ужаса вскоре стали ее привычным состоянием и преследовали ее непрестанно; ночи она проводила без сна, а дни – в жалобных молитвах. И в своем материнском беспокойстве о спасении души возлюбленного сына и о его посмертном благополучии, она дала себе целый ряд строгих обетов. Обнаружив, что ни просьбы на латыни, написанные ее духовником к Богородице, ни ее робкие просьбы на немецком, обращенные ко всем святым, которые, как она верила, пребывают в Раю, не достигли желаемого действия, она предприняла паломничество к далеким храмам. Во время одного из таких путешествий в часовню, расположенную высоко в горах, она простудилась посреди тирольских ледников и возвратилась домой только к смертному одру, чтобы уже не подняться с него более. В определенном смысле, действия, которыми руководствовалась фрау Стенио, все же привели ее к желаемому результату. Теперь несчастной женщине была дарована возможность самолично увидеть в своем сыне вероотступника и человека, насмехающегося над монахами и верой и не переносящего звучания церковного органа.
Франц искренне переживал кончину матери. Не осознавая, что причиной ее смерти был он сам, молодой человек не испытывал угрызений совести; а продав скромный домашний скарб, он, с легким кошельком и легким сердцем, пустился пешком в путешествие, в котором провел около двух лет, прежде чем занялся каким-либо делом.
Его путешествие было вызвано смутным желанием повидать крупные европейские города и попытать счастья во Франции, однако бродячий образ жизни оказался настолько силен, что юноше было бы очень сложно с ним расстаться. Он отложил свой небольшой капитал на черный день, доверив деньги одному банкиру, и двинулся пешком через Германию и Австрию. По дороге он останавливался на постоялых дворах и фермах, расплачиваясь за кров и хлеб игрою на скрипке, а дни проводил на зеленых полях и в величественных молчаливых лесах, лицом к лицу с Природой, мечтая, как обычно, с открытыми глазами. Так он провел три месяца в приятном путешествии по разным сторонам, и за все время ни разу не спускался с Парнаса; но, подобно алхимику, превращающему свинец в золото, Франц превращал все, попадающееся ему на пути, в песни Гесиода и Анакреонта. Каждый вечер, играя на скрипке, оплачивая тем самым себе ужин и постель, будь то зеленая лужайка или вестибюль второсортной гостиницы, он видел в своем воображении совершенно иные сцены. Деревенские парни и девки превращались в пастухов и нимф Аркадии. Пыльный гостиничный пол преображался в его глазах в лужайку, покрытую изумрудной травой; неуклюжие парочки, кружащиеся в неторопливом вальсе с изяществом ручных медведей, становились жрецами и жрицами Терпсихоры; нескладные, багровощекие и голубоглазые дочери сельской Германии были Гесперидами, танцующими вокруг деревьев, увешанных золотыми яблоками. Своим волшебным слухом он не слышал ничего, кроме сладкоголосых мелодичных напевов аркадских полубогов, дудящих в свои свирели, звуки которых исчезали с рассветом. Ибо стоило сонному покрову подняться с его очей, как он снова отправлялся в следующее волшебное царство своих ежедневных грез. По пути к темным величественным сосновым лесам он непрерывно играл на скрипке, играл для себя и для всего на свете. Он играл для зеленых холмов, для высоких гор, и казалось, что эти покрытые мхом скалы двигались ему навстречу, чтобы лучше услышать его скрипку, как они делали, заслышав звуки лиры Орфея. Он играл весело журчащим ручейкам и бурным рекам, и в эти мгновения они останавливали свое течение и, казалось, застывали на месте, чтобы насладиться звучанием волшебной музыки. Даже длинноногий аист с задумчивым видом застывал на одной ноге, наверху покрытой соломой полуразрушенной мельницы, словно пытаясь разгадать причину своего длительного бытия, и посылал вдогонку юноше пронзительный скрипучий крик:
– Тебя обучал играть сам Орфей, о, Стенио?
Это было время полного блаженства и ежедневного, едва ли не ежечасного восторга. Он так и остался безучастным к последним словам умирающей матери, шепчущей ему о вечном проклятии, и лишь единственный образ из ее предостережения запомнился ему – Плутон.[3] У Франца уже сложился облик этого господина загробного царства, который приветствовал его, как прежде – супруга Эвридики, Орфея. Зачарованные волшебными звуками его скрипки, колесо Иксиона снова остановилось, тем самым предоставляя отдых несчастному соблазнителю Юноны, опровергая тех, кто требовал вечного наказания для осужденных грешников. Он понимал Тантала, позабывшего о непрерывно терзавшей его жажде, и ощущал его губы, когда тот пил эту рожденную небесами мелодию; Сизифов камень стал недвижимым, сами Фурии смеялись над ним, и властелины самых мрачных царств наслаждались, предпочитая его скрипку лире Орфея. Если же говорить серьезно, то мифология может оказаться действенным противоядием против страха, вопреки всем богословским угрозам, особенно когда она усиливается безрассудно-страстной любовью к музыке. Ведь Франц и Эвтерпа всегда побеждали в любой борьбе, даже с сами Адом!
Однако рано или поздно всему наступает конец, и очень скоро Францу пришлось отказаться от непрерывных мечтаний. Он дошел до некоего университетского города, где поселился у старого учителя музыки, Сэмюэля Клауса. Когда престарелый музыкант обнаружил, что его любимый ученик остался без гроша в кармане, и, что еще хуже, без земных привязанностей, он еще сильнее привязался к молодому человеку. Он тяжело переживал за Франца, а впоследствии усыновил его.
Старый учитель напоминал причудливую фигуру, сошедшую со средневековых городских украшений. Клаус обладал волшебным обаянием, так сводящим с ума женщин, и тягой к самопожертвованию, присущему мученикам раннего христианства. Когда Франц кратко рассказал ему о том, как прожил последние несколько лет, профессор взял его за руку и, пригласив в свой кабинет, просто сказал:
– Оставайся у меня, и прекрати свою бродячую жизнь. Сделай себя знаменитым. Я уже стар и бездетен, и я буду твоим отцом. Давай жить вместе, и позабудем обо всем, кроме славы.
Затем он предложил Францу отправиться с ним в Париж через несколько крупных немецких городов, где они будут останавливаться и давать концерты.
За несколько дней Клаусу удалось убедить Франца оставить бродячую жизнь и артистическую независимость и заново пробудить в своем ученике его дремлющее доселе честолюбие и стремление к мировой славе. Ведь с тех пор, как умерла его мать, Франц довольствовался только аплодисментами от богов и богинь, обитающих в его ярком воображении; теперь же он снова начал желать вызывать восхищение у простых смертных. И благодаря тщательным урокам старого Клауса, его незаурядный талант с каждым днем обретал силу и очарование, а его репутация росла и распространялась после посещения каждого города, где они давали концерты. Его честолюбивые замыслы быстро реализовались; гениальные музыканты, председательствующие в разнообразных музыкальных центрах, восхищенные его талантом, вскоре объявили молодого человека величайшим ныне существующим скрипачом, а публика во всеуслышание заявляла, что Франц оставался непревзойденным ни одним из всех, кого слушали до сих пор. И очень скоро от подобных панегириков и учитель и ученик потеряли головы.
Однако Париж не был готов согласиться с такою оценкой. Париж создает репутацию для себя сам, и ничего не принимает на веру. Поэтому, прожив в столице Франции почти три года, они все еще с огромными трудностями взбирались на артистическую Голгофу, но вдруг некое внезапное событие сокрушило их весьма скромные ожидания. Во-первых, внезапно объявили о приезде Никколо Паганини, и вся Лютеция[4] содрогнулась от конвульсий ожидания. И когда этот не имеющий себе равных скрипач, наконец, появился в Париже, весь город тотчас же бросился к его ногам.