Как просто и емко сказано: «Разве можно теперь отделять личное от общественного… Пусть дети видят, что нельзя жить беззаботно».
— Николай Иванович, — обратился я к председателю колхоза, когда мы вышли из квартиры Загуменных, — сколько в Листвянке коммунистов и комсомольцев?
— Если говорить о партийной прослойке, то на сегодняшний день дело обстоит так: из ста семидесяти работающих колхозников членов партии тридцать четыре, членов ВЛКСМ двадцать три. Комсомольцев маловато, но это объясняется опять же известными причинами — болевые шрамы войны. Ведь у рожденных после войны только теперь подросли дети до комсомольского возраста. Так что в новой пятилетке мы будем иметь значительный прирост работоспособной молодежи, и это позволяет нам планировать более крупные шаги Листвянки и в земледелии, и в животноводстве.
Во дворе дома, где до войны жили братья Гончаровы, встретил пожилую, но еще бодрую приветливую женщину, очень похожую на Игната Гончарова.
— Фрося… Простите, Ефросинья Васильевна, по отцу Гончарова? Здравствуйте.
— И теперь Гончаровой пишусь. Здравствуйте.
Она пригласила меня в квартиру. Две комнаты. Полы поблескивают свежей краской, на подоконниках цветы, в простенках между окнами в застекленных рамках фотографии родных и близких Ефросиньи Васильевны. Среди них все ее братья, погибшие на войне. Вглядываюсь в их лица, вслух припоминаю ночную учебную тревогу и работу на овсяном поле.
— Постой, постой… Это ты тогда будоражил листвянских комсомольцев, а проводы Леонова проспал?.. Как мы тогда всю ночь распевали и отплясывали под Игнатову гармошку. Будто знали, каким знаменитым будет сын Архипа Леонова — Алеша…
Помолчав, она спохватилась прибирать на столе, кинулась на кухню.
— Не надо, — остановил я ее, — только сейчас обедал.
— Ну хоть молочка, на верхосыток. Кружечку неснятого. Вкусное, на всю Листвянку славится.
— Спасибо… Значит, с коровой не расстаетесь?
— Разве можно? Она у меня такая умная, добрая, послушная, глаза огромные: посмотришь в них — и на душе теплота появляется.
На пороге показался Федор Михайлович Равцов. Он нашел меня здесь, чтобы сказать, что звонил секретарь райкома:
— Завтра районное совещание учителей. Приглашает принять участие.
— Спасибо, постараюсь быть…
Федор Михайлович присел рядом со мной. Ефросинья Васильевна и ему предложила кружку действительно на редкость вкусного молока.
— Не откажусь, — сказал он и, повременив, спросил: — Как у тебя нынче с заготовкой сена?
— Накосила малость, но если не хватит, то… у колхоза попрошу, надеюсь, не откажут.
— Не откажут, — подтвердил председатель сельсовета.
Вернулись к воспоминаниям о ее братьях, о довоенной Листвянке. Она, не торопясь, раздумчиво заговорила, как ей жилось, как после войны покинула Листвянку, но душой не могла оторваться от родительского гнезда и вернулась.
Ефросинья Васильевна подсказала мне, где, в каком доме я могу встретить родственников погибших Ильенко, Черкашиных, Демидовых, Стешенко…
Хожу со двора во двор, из дома в дом, беседую с пожилыми и молодыми. Все помнят, какой кровью добыта победа. И вся Листвянка представилась мне говорящей книгой, в которой сорок четыре главы, повествующих о погибших на фронте листвянцах. Живая память. Не зная глухоты сердца, переходит она из уст в уста, как потребность дышать, мыслить и двигаться…
Ночь застала меня в раздумьях перед окнами правления колхоза. Не успел засветло навестить родственников братьев Ильенко. Как быть? Стучать в каждое окно и спрашивать? Стою в растерянности — надо ли тревожить людей на ночь глядя?
Но «тревогу» сыграла передаваемая по радио сводка погоды:
— Завтра в Тисульском районе ожидается солнечный день, ветер западный, пять-шесть метров в секунду…
«Значит, влажное дыхание тайги поворачивается в сторону от полей», — заметил я.
Затарахтели во дворах мотоциклы. Торопливо засновали в лучах фар люди. И вот вдоль улицы понеслись вереницы мотоциклистов — колесная кавалерия Листвянки. Механизаторы, полеводы, заправщики, учетчики — все устремились в поле, к тракторам и комбайнам, оставленным непогодой на исходных позициях.
И разве можно остаться равнодушным к такому порыву людей в борьбе за хлеб? Как это напомнило мне ночную тревогу листвянских комсомольцев довоенной поры! Так, да не так. Тогда молотилка с конным приводом и надрывное гудение одинокого трактора на зяблевой вспашке. А теперь… Едва солнце и ветер успели смахнуть росистую влагу с колосьев зрелой пшеницы и овса, как весь воздух над листвянскими полями наполнился рокотом колонн тракторов и комбайнов. И зазвенели потоки зерна в кузова грузовиков. Хороший урожай овса — до тридцати центнеров с гектара, пшеницы — до двадцати. А ведь это на полях, которые пятнадцать лет назад не сулили и половины нынешних урожаев…