— Следующий товарищ Авианов, — объявил председатель.
Авианов пришел на заседание правления в военной форме с погонами полковника. Стройный, красивый офицер запаса. Мне доводилось встречаться с ним много раз, и каждый раз он оставлял у меня впечатление человека, умеющего смело высказывать свои суждения по многим вопросам жизни и отстаивать их со своей самостоятельной точки зрения, а тут, не спуская глаз с председателя, стал говорить явно для протокола. Он повторил слово в слово несколько строк из проекта постановления, подчеркнув особо, что очерк журналиста, искажая действительность, приносит большой вред коллективу, поэтому от себя внес дополнение к проекту: поставить вопрос об исключении журналиста из Союза советских журналистов.
Вслед за ним выступили две женщины. Одна из них, бывший врач медсанбата дивизии, полки которой отличались при штурме Берлина, сказала, что она не знала такого разведчика — Антона Антонова.
— Медсанбат и его врачи в разведку не ходят, — заметил Борис Васин.
— Но я знаю его по работе в правлении кооператива, — чуть смутившись, ответила она. — Поэтому одобряю проект решения.
Ее подруга, названная председателем Галиной Мирной, по образованию филолог, преподаватель литературы, принялась анализировать композицию и язык очерка.
— Все плохо. Такие очерки приносят только вред… Я согласна с проектом решения.
Затем выступили еще три члена правления и все, отмечая слаженную, дружную работу правления кооператива, старались припомнить и даже высказать предположение — какой вред обществу может принести Антон Антонов. Подмечено было столько негативных сторон в его облике, что надо только удивляться, почему до сих пор его терпели в коллективе. А я сидел и вспоминал действия разведчика Антонова в районе Чернышевской, где он ночным налетом разгромил штаб немецкого полка и захватил ценные документы. Затем как бы наяву увидел его в развалинах горящего Сталинграда. Увидел с такой четкостью, хоть сейчас выколи глаза, но вижу, вижу его с кровоточащей повязкой на голове и со связкой гранат в руке перед наползающим на нас танком. Тогда я остался жив благодаря ему.
И мне стало горько слушать выступление уважаемого, весьма заслуженного члена правления, я называю его по имени и отчеству — Виссарион Дмитриевич, — ему уже восемьдесят лет, который сказал:
— Я мало знаю Антона Антонова и присутствующих здесь его друзей Сергеева и Васина. Неправильно они себя ведут. Тут все единодушны по поводу проекта постановления. Я подчиняюсь большинству и буду голосовать со всеми вместе.
Как мне быть? У них в руках какие-то справки, выписки, вроде документы против Антона, а я с голыми руками. Со мной только моя память, но они не поверят. Рощенко сказал: «Не завидую такому свидетелю…»
Заметив мою растерянность, Владимир Александров скинул с плеч хромовую куртку и, как опытный теннисист, поднял над головой вроде ракетки лист бумаги:
— Мы взяли в райвоенкомате выписку из личного дела Антона Антонова. Здесь не значится его участие в боях на Вислинском плацдарме, а перед журналистом рисовался героем форсирования Вислы. В газете так и сказано… И фотография — посчитайте, сколько у него орденов на груди. Значит, за Вислу чей-то орден он присвоил себе… Пусть этим займутся соответствующие органы. Но мне все ясно. Ставлю проект нашего постановления об исключении Антонова из состава правления и лишении его земельного участка на голосование…
— Одну минутку!
И Борис Васин направился к столу председателя. В сравнении с присутствующими членами правления он выглядел маленьким, щуплым, — лысенький, прихрамывает, опираясь на самодельную деревянную тросточку, — но по мере приближения к столу его плечи перед моими глазами будто раздвинулись так, что заслонили собой председателя и секретаря, сидящих за столом. И члены правления как-то сразу сникли перед его взглядом, потеряли осанку, сжались, углубились в кресла. И он заговорил:
— Заседание идет по заранее разработанному сценарию. Тема — нравственные нормы. Здесь говорили о совести. Я знаю, все будут голосовать за предложенный проект. А что в этом проекте сказано? — Он развернул текст проекта, к которому было приколото до десятка разноцветных листов бумаги, и мне стало ясно, что Борис Васин пришел на это заседание не с голыми руками, как бы говоря: вы не верите слову живых свидетелей, вам нужны документальные подтверждения, бумажки, которые не умеют краснеть от потери совести, пожалуйста, — есть и документы. — Предлагается, — продолжал он, — исключить из состава правления и лишить земельного участка Антона Антонова; предлагается возбудить дело об исключении из Союза журналистов автора очерка «Ветераны трудятся»; предлагается привлечь к партийной ответственности Сергеева за личное знакомство с очеркистом и за добрый отзыв о содержании очерка. За что, какими мотивами продиктовано такое решение? Мотивы есть… Вот копия записки, которую вы разослали вместе с проектом членам правления. Большая записка. Кто дал на подпись эту бумагу генеральному директору — не буду высказывать догадки. Но в ней проглядываются коллективные мотивы ревности — почему всплыл на первый план, попал на щит славы за наш кооператив только один Антон Антонов… И пошло разбирательство его поступков за много лет. А у кого из присутствующих не было ошибок? Неужели мы все святые, вот только один грешник? «Моральное падение, тщеславие, стяжательство, потеря совести» — вот какими словами переполнена записка чем-то возмущенного генерального директора. Ни одного конкретного факта, кроме намека о каких-то неясностях с наградами. Суть этого намека раскрыл сейчас председатель собрания. На этом основании он уже считает Антона исключенным из рядов партии и предсказывает… предсказывает горький исход судьбы действительно заслуженного ветерана. Вот фотокопия с подлинного документа: наградной лист… «За форсирование Вислы и проявленный при этом героизм… Антон Антонов представлялся к присвоению звания Героя Советского Союза». На этом наградном листе подлинная подпись в ту пору генерала, ныне генерального директора. Почему он забыл об этом? Прошу сличить подписи в записке и в наградном листе. Пожалуйста…