— О, воспой! — умоляют уста
снегопада, обрыва, куста.
Я кричу, но, как пар изо рта,
округлилась у губ немота.
Вдохновенье — чрезмерный, сплошной
вдох мгновенья душою немой.
Не спасет ее вдох иной,
кроме слова, что сказано мной.
Задыхаюсь, и дохну, и лгу,
что еще не останусь в долгу
пред красою деревьев в снегу,
о которой сказать не могу.
Облегчить переполненный пульс -
как угодно, нечаянно, пусть,
и во всё, что воспеть тороплюсь,
воплощусь навсегда, наизусть.
А за то, что была так нема,
и любила всех слов имена,
и устала вдруг, как умерла, -
сами, сами воспойте меня.
ДРУГОЕ
Что сделалось? Зачем я не могу,
уж целый год не знаю, не умею
слагать стихи, и только немоту
тяжелую в моих губах имею?
Вы скажете: но вот уже строфа,
четыре строчки в ней, она готова.
Я не о том: во мне уже стара
привычка ставить слово после слова.
Порядок этот ведает рука,
я не о том. Как это прежде было?
Когда происходило — не строка -
другое что-то. Только что? — забыла.
Да, то, другое, разве знало страх,
когда шалило голосом так смело,
само, как смех, смеялось на устах
и плакало, как плач, если хотело?
ТОСКА ПО ЛЕРМОНТОВУ
О Грузия, лишь по твоей вине,
Когда зима грозна и белоснежна,
Печаль моя печальна не вполне,
Не до конца надежда безнадежна.
Одну тебя я счастливо люблю,
И лишь твое лицо не лицемерно.
Рука твоя на голову мою
Ложится благосклонно и целебно.
Мне не застать врасплох твоей любви.
Открытыми объятия ты держишь.
Вое говоры, вое шепоты твои
Мне на ухо нашепчешь и утешишь.
Но в этот день не так я молода,
Чтоб выбирать меж севером и югом.
Свершилась поздней осени беда,
Былой уют украсив неуютом…
Лишь черный зонт в руках моих гремит,
Живой, упругий мускул в нем напрягся.
То, что тебя покинуть норовит,
Пускай покинет — что держать напрасно!
Я отпускаю зонт и не смотрю,
Как будет он использовать свободу.
Я медленно иду по октябрю,
Сквозь воду и холодную погоду.
В чужом дому, не знаю, почему,
Я бег моих колен остановила.
Вы пробовали жить в чужом дому?
Там хорошо. И вот как это было.
Был подвиг одиночества свершен,
И я могла уйти. Но так случилось,
Что в этом доме, в ванной, жил сверчок,
Поскрипывал, оказывал мне милость.
Моя душа тогда была слаба,
И потому — с доверьем и тоскою -
Тот слабый скрип, той песенки слова
Я полюбила слабою душою.
Привыкла вскоре добрая семья,
Что так, друг друга не опровергая,
Два пустяка природы: он и я -
Живут тихонько, лесенки слагая.
Итак, я здесь. Мы по ночам не спим,
Я запою — он отвечать умеет.
Ну, хорошо. А где же снам моим,
Где им-то жить? Где их бездомность реет?
Они всё там же, там, где я была,
Где высочайший юноша вселенной,
Меж туч и солнца, меж добра и зла
Стоял вверху горы уединенной.
О, там под покровительством горы,
Как в медленном недоуменьи танца,
Течения Арагви и Куры
Ни встретиться не могут, ни расстаться.
Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм,
Души его воинственна молитва.
В ней гром мечей, и лошадиный храп,
И вечная за эти земли битва.
Где он стоял? Вот здесь, где монастырь
Еще живет всей свежестью размаха,
Где малый камень с легкостью вместил
Великую тоску того монаха.
Что, мальчик мой, великий человек,
Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью
В моем мозгу и чернотой меж век,
Все плачущей над, маленьким, тобою?
И в этой Богом замкнутой судьбе,
В твоей высокой муке превосходства,
Хотя б сверчок любимому тебе,
Сверчок играл средь твоего сиротства!
Стой на горе! Не уходи туда,
Где — только-то! — через четыре года
Сомкнется над тобою навсегда
Пустая, совершенная свобода!
Стой на горе! Я по твоим следам
Найду тебя под солнцем возле Мцхета,
Возьму себе воем зреньем, не отдам,
И ты опасен уже, и вечно» это.
Стой на горе! Но чем к тебе добрей
Чужой земли таинственная новость,