Она нежна и ненужна.
Как вас роднит непониманье.
Не в этом дело -
В тишине
К вам снизойдет напоминанье,
Напоминанье обо мне.
Жила в позоре окаянном…
Жила в позоре окаянном,
душой черна, лицом бела.
Но если кто-то океаном
и был — то это я была.
О, мой купальщик боязливый!
Ты б сам не выплыл — это я
волною нежной и брезгливой
на берег отнесла тебя.
Что я наделала с тобою!
Как позабыла в той беде,
что стал ты рыбой голубою,
взлелеянной в моей воде!
Я за тобой приливом белым
вернулась. Нет за мной вины.
Но ты в своем испуге бедном
отпрянул от моей волны.
И повторяют вслед за мною,
и причитают все моря:
о, ты, дитя мое родное,
о, бедное — прости меня.
Ну, предали. Ну, предали. Потом…
Ну, предали. Ну, предали. Потом
забудется. Виновна я сама.
Поверженным я сознаю умом,
что я с ума схожу, схожу с ума.
И если апельсины продают,
оранжевое пахнет из корзин -
мне кажется — меня там продают,
меня там продают, не апельсин.
Если отцы забвенью предают
своих детей и для других затей -
мне кажется — меня там предают,
меня там предают, а не детей.
Значения тому не придают,
лукавят, лгут, слова передают -
мне кажется — меня там предают.
Меня там предают. Там предают.
Как корил ты меня за жестокость…
Как корил ты меня за жестокость,
говорил: «Где твоя доброта?»
О, даруй же мне, Господи, стойкость
запереть на замок ворота!
Чтоб прохожие в них не входили,
чтоб в мои не вникали глаза,
не судили чтоб и не рядили
о моей доброте голоса.
День-другой с независимым видом
продержусь. Но неможется мне.
Скоро выдам я вам, скоро выдам -
где она и в какой стороне.
Там клянут ее и забывают,
там она доживает свое,
и последний гвоздок забивают
в голубые ладони ее.
Всё это надо перешить…
— Всё это надо перешить, -
сказал портной, — ведь дело к маю.
— Всё это надо пережить, -
сказала я, — я понимаю.
И в кольцах камушки сменить,
и челку рыжую подрезать,
и в край другой себя сманить,
и вновь по Грузии поездить.
О, мой застенчивый герой…
О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнера!
К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой -
всё на беду, всё на виду,
всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность
бесстыжую моих потерь,
моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада
напиться из моей печали.
Одна, одна — среди стыда
стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе
герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль — моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль — моя лишь боль.
Но сколько боли. Сколько. Сколько.
Смотрю на женщин, как смотрели встарь…
Смотрю на женщин, как смотрели встарь,
с благоговением и выжиданием.
О, как они умеют сесть, и встать,
и голову склонить над вышиваньем.
Но ближе мне могучий род мужчин,
раздумья их, сраженья и проказы.
Склоненные под тяжестью морщин,
их лбы так величавы и прекрасны.
Они — воители, творцы наук и книг.
Настаивая на высоком сходстве,
намериваюсь приравняться к ним
я в мастерстве своем и благородстве.
Я — им чета. Когда пришла пора,
присев на покачнувшиеся нары,
я, запрокинув голову, пила,
чтобы не пасть до разницы меж нами.
Нам выпадет один почет и суд,
работавшим толково и серьезно.
Обратную разоблачая суть,
как колокол, звенит моя сережка.
И в звоне том — смятенье и печаль,
незащищенность детская и слабость.