Впереди распахнулась дверь булочной, и оттуда повеяло манящим запахом свежеиспеченного хлеба. Эмили остановилась, словно уперлась носом в стену. Ей было невыносимо стыдно, будто ее поймали голой на Пиккадилли-серкус, но она не могла сдвинуться с места, потом пришла в себя, осторожно приблизилась и прижалась лбом к холодной витрине.
Пред ней предстали груды пирожных и тортов, готовые, казалось, лопнуть от изобилия ягод и фруктов, а прилавок ломился от слоеных пирожков. От жаркого ее дыхания запотело стекло, Эмили смахнула пятно рукавом и продолжала смотреть не отрываясь. Есть хотелось отчаянно, до рези в желудке.
Однажды отец привел ее в такую булочную и предложил выбрать самое вкусное, а потом они сели за столик и до самого вечера объедались пирожными и кексами, спать укладывались с туго набитыми животами.
Дверь булочной вновь открылась перед шикарно одетой дамой, спрятавшей руки в меховой муфте; ее сопровождал галантный кавалер. Ни на секунду не задумываясь, Эмили проскользнула внутрь вслед за ними и спряталась за широкой мужской спиной, пока парочка делала свой выбор. Как только булочник отвернулся, чтобы упаковать покупки, Эмили, воспользовавшись моментом, протянула руку и схватила с прилавка самую толстую и аппетитную булочку, обжегшую пальцы еще горячим боком.
— Эй, куда лезешь? Не смей! — остановил Эмили голос покупателя. Девушка бросилась к двери, споткнулась о порог и зарылась носом в снег.
— Полиция! Держи воровку! — заорал булочник и кинулся вслед за нищенкой.
Эмили вскочила, но не успела сделать и двух шагов, как с обеих сторон послышались полицейские свистки; она закрутилась на месте, не зная, куда бежать. Секундное замешательство дорого ей обошлось, покупатель крепко ухватил ее за край платья и приподнял над землей.
— Не вертись, малышка! Веди себя прилично. Да будет тебе известно, что плохих девочек сажают в тюрьму, — приговаривал мужчина.
Он ослабил хватку; Эмили, почувствовав почву под ногами, рванулась было в сторону, но полицейский поймал ее и заломил ей руку за спину. Из груди вырвался жалобный вопль, когда булочка упада в грязный снег. Однако Эмили не думала сдаваться и оказала героическое сопротивление: одного полицейского ударила ногой, а второго укусила за руку. В ходе потасовки с ее головы сползла шаль.
— Разойдись, ребята! Не толпись! По одному! — скомандовал укушенный страж порядка. — Мы имеем дело с бешеной.
Сильная рука вцепилась Эмили в волосы, запрокинула голову, слезы навернулись ей на глаза.
— Что верно, то верно, бешеная. А теперь спокойно, господа, не волнуйтесь, сейчас я надену на нее намордник.
Сверху сверлил темный глаз, сверкавший похотью и жадностью, и Эмили похолодела в предчувствии большой беды.
— Разрешите представиться, господа, Барни Доббинс к вашим услугам, — зло усмехнулся мучитель, еще раз тряхнув для острастки Эмили за волосы.
Где-то смеялся ребенок.
Джастин открыл глаза и сел в постели. Он не сразу сообразил, что в голове гудит от сильного сердцебиения. В груди стучало так громко, что на мгновение отказал слух и вернулся, лишь когда сдвинулись в камине куски пылающего угля. Одеяло запуталось в ногах, сбилось в толстые складки, напоминавшие путаные и нескладные мысли, которые терзали весь день и превратили сон в сплошное мучение. Кошмары имеют затаенный смысл, остается лишь разгадать его.
Джастин отбросил одеяло, спустил ноги на пол и с отвращением оглядел кровать. Воистину чудовище, как и вся обстановка в отцовском доме, — черное дерево сплошь изуродовано причудливыми листьями и ветками. Ложась спать, каждый раз испытываешь страх утонуть в этих необъятных просторах и больше никогда не выбраться на волю.
Из-под двери соседней комнаты пробивался свет. Пенфелд предпочитал спать с зажженной лампой. «Будь я уверен, что свет развеет ночные кошмары, поступил бы так же», — подумал Джастин, набросил халат и, покинув спальню, направился вниз по длинной витой лестнице. Сейчас никто не посмеет к нему приставать. Слуги уже привыкли к тому, что молодой хозяин бесцельно бродит по дому днем и ночью в самое неподходящее время, и обходили его далеко стороной. На посторонних, видимо, производили сильное впечатление синие круги под глазами герцога — свидетельство страшной усталости, люди его побаивались. Иногда Джастин думал, что окружающие по-своему правы и он в самом деле медленно, но верно сходит с ума.
Любой здравомыслящий человек пришел бы к такому заключению, наблюдая за поведением новоиспеченного герцога Уинтропского. Он мог бы теперь позволить себе купить десяток золотых приисков или осуществить заветную свою мечту — отправиться в Вену учиться музыке. Он мог также арендовать оперный театр и нанять оркестр, который каждый вечер исполнял бы симфонии, рожденные в тиши Северного острова под шум морского прибоя. А вместо этого Джастин метался и терзался, стремясь лишь к одному — вновь ощутить на лице теплый солнечный луч и услышать звонкий смех Эмили.
В кромешной тьме Джастин налетел на деревянную подставку, проклял в душе идиотский дом, где все заставлено громоздкой мебелью и невозможно повернуться, схватил и швырнул вазу, с удовлетворением отметив, что она раскололась вдребезги от удара об стену. В отдалении хлопнула дверь. Видимо, кто-то из слуг вышел на разведку, но поспешил ретироваться, когда понял, что молодой хозяин явно не в духе.
Джастин забрел в гостиную, залитую лунным светом, присел за фортепьяно и тяжело задумался. За высокими окнами сверкал чистый снежный покров, доносился перезвон колоколов, звавших на полуночную службу, и тут до него дошло, что сегодня ночь перед Рождеством, ночь, когда в мире впервые появилась надежда. «Но меня это не касается, — мрачно подумал герцог. — Мне не на что надеяться и не о чем мечтать, пока дочь Дэвида бродит по улицам, дрожа от холода. Звон колоколов не предвещает мне радость и спасение, а напоминает о былых грехах и непростительных ошибках».
Подняв глаза, Джастин встретился с неподвижным взглядом громадных голубых очей куклы Клэр Скарборо, восседавшей на рояле с апломбом правящей королевы. С тех пор как молодой хозяин водрузил игрушку на это место, никто не посмел даже пыль с нее смахнуть. А сейчас они смотрели друг на друга, и Джастин готов был возненавидеть куклу, упорно отказывавшуюся поделиться своими секретами. Интересно, что бы она сказала, если бы умела говорить? Осыпала бы проклятиями или упреками за трусость, доставившую ее хозяйке горе и страдания?
Джастин тронул клавиши, пальцы сами выбрали сонату Бетховена, но надежда забыться в музыке не оправдалась, и звуки печальной мелодии ранили душу. «Какой же я болван! — билось в голове. — Оставил Эмили ради погони за привидением, а в результате остался ни с чем».
Возникло ощущение, будто он заживо гниет в огромном мавзолее, а так хотелось вновь ступить на сыпучий песок, услышать басовитый смех Трини и песни маори. Пальцы летели над клавишами, поглаживая их и лаская, словно под ними оказалась» шелковистая кожа Эмили. «Я не могу, не имею права снова увидеть ее и посмотреть ей в глаза, зная, что бросил на произвол судьбы ребенка Дэвида. Нельзя допустить, чтобы девочку поглотили безжалостные улицы Лондона. Эмили заслуживает лучшего в этой жизни, чем любовь калеки, обреченного вечно терзаться сознанием собственной вины».
Пальцы не слушались, левая рука плохо работала из-за отсутствия практики, прозвучала неверная нота, Джастин с досады грохнул кулаком по клавишам и закрыл ладонями лицо. Перед глазами возник образ Эмили, начал расплываться и таять, а потом обрел черты лица, запомнившегося на всю жизнь.
Кто-то вежливо прокашлялся, нарушив тягостную тишину, Джастин вскинул голову, рассмотрел темный силуэт на фоне окна, и на миг показалось, что его посетил дух Дэвида. Привидение заговорило голосом Чалмерса.
— Ее нашли, сэр.
Джастин затряс головой в попытке прогнать туман и прочистить мозги. Он окончательно запутался и вначале не мог сообразить, о ком идет речь — об Эмили или о Клэр.