— Только не ты, — ужаснулась Эмили, прижавшись спиной к изголовью кровати.
Герцог стоял перед ней, подбоченившись и широко расставив ноги.
— Значит, кто угодно, но только не я? Очень интересно, ничего не скажешь. Разве миссис Роуз тебя ничему не научила? Разве не говорила, что клиентов нужно ублажать, холить и лелеять? Разве не знаешь, что нельзя охлаждать их любовный пыл?
Судя по тому, как выпирало из-под брюк герцога, с любовным пылом у него все было в полном порядке.
Он приблизился к кровати и положил тяжелую ладонь на голову девушки, длинные пальцы запутались в ее волосах, рука дрогнула, будто колеблясь, то ли больно дернуть, то ли нежно погладить.
— Прости, дорогая, но шлюхам не дано право выбора своих партнеров. Если помнишь, я заплатил за тебя сотню фунтов стерлингов, а за такие деньги тебе следует проявить побольше энтузиазма. — Он склонился над Эмили и прошептал из губ в губы: — Если не получится, можешь притвориться.
Эмили ожидала грубого, даже жестокого поцелуя и была приятно поражена его безграничной нежностью. Поцелуй сулил неземное блаженство, похищал не только тело, но и душу. Первая слеза сбежала по щеке еще до того, как Джастин оторвался, чтобы перевести дыхание, легонько подул на ее губы и внезапно охрипшим голосом будто прошелестел:
— Эмили, моя Эмили. Ты рождена для этого, создана для того, чтобы ублажать мужчин.
«О нет, нет, — трепетно забилось, запротестовало сердце. — Совсем не каждого, а только тебя, тебя одного».
Горячий язык раздвинул рот, губы вобрали губы, Эмили откинулась на кровать и ощутила, как помимо воли все тело стонет и рвется навстречу крепкой мужской плоти, а мускулистые руки нежно ласкали бедра и тискали грудь. Эмили уже плохо понимала, что происходит, отказывал разум, и оставалось подчиниться безошибочному природному инстинкту.
Отошло, забылось все, за что она стойко сражалась всю свою жизнь: гордость, независимость, даже чувство гнева, которое всегда помогало выстоять в трудную минуту, — все это исчезло, растворилось в жарких объятиях Джастина. Она, Эмили, вышла победительницей в смертельной схватке с морской пучиной ради того лишь, чтобы утонуть и забыться в этих янтарных глазах. Захотелось еще раз взглянуть в них, увидеть свое отражение и закружиться в безумном вихре страсти, девушка так и сделала, осознав, что потеряна навеки.
Собрав в кулак слабеющую волю, она сумела отвернуться; теперь уже по щекам катились не отдельные слезы, Эмили плакала навзрыд, от рыданий содрогалось все тело.
— Нет, Джастин, нет, только не так, только не здесь.
— Ш-ш-ш, тихо, — прошептал он, ласково тронул грудь, придавив большим пальцем набухший сосок, а другая рука тем временем ползла все ниже и ниже. — Вот так, дорогая, раздвинь бедра. Сладкая моя, горячая и сладкая, и вся ужасно мокрая.
Частое, всхлипывание прервал страстный стон, вырвавшийся из ее груди. Джастин преградил ему путь губами и довел Эмили до исступления. Только сейчас он постиг, что зашел слишком далеко. С самого начала герцог намеревался лишь напугать негодницу, доставившую ему столько горя и хлопот, преподать ей жесткий урок и наглядно показать, что, позволяя себе безумные выходки, не минуешь тяжелых последствий.
Джастин ожидал, что девчонка окажет сопротивление, будет кричать и царапаться, но, когда ее губы открылись ему навстречу и Эмили страстно задрожала в его руках, он растерялся и забыл обо всем. Какой там урок? Какие последствия? «Нет, воспитателя из меня явно не получится», — с горечью признался сам себе Джастин. Его объяла первобытная страсть, неодолимое желание обладать этой женщиной, рожденной и созданной только для него. Он так долго ждал этой минуты. Казалось, всю свою жизнь.
Сейчас могло сбыться самое заветное желание, протяни только руку и бери. Так он и сделал, жадно приласкал ее дрожащую плоть и вдруг осознал, что девушка лежит под ним абсолютно неподвижно. Джастин поднял голову и увидел, что глаза Эмили плотно закрыты, а на кончиках ресниц повисли крупные слезинки. «Боже мой! — осенило герцога. — Она готова позволить мне все! Чувствует за собой вину и решила понести наказание». Непривычная податливость, готовность сдаться без боя столь резко противоречили упрямству и своеволию гордой девушки, которую знал и полюбил Джастин, что в нем шевельнулась жалость.
В конце концов, если здраво рассудить, в чем состоит ее вина? Она просто запуталась, и это неудивительно. То обращаются с ней как с малым ребенком, то как с опытной шлюхой. А ему не хватало смелости увидеть в ней женщину и вести себя соответственно, потому что в этом случае он боялся потерять ее навсегда.
От дикого напряжения шумело в голове, мысли смешались, но одно было совершенно ясно: если сейчас довести дело до логического конца, это можно расценить как грубое изнасилование. Нет, еще того хуже — как преступление, совершенное с особой жестокостью.
Эмили так и не открыла глаз, когда Джастин завернул ее в свой плащ и взял на руки. Она обвила руками его шею, доверчиво прижалась лицом к груди, и ему стало мучительно стыдно за прошлое свое поведение. При виде герцога, спускавшегося по лестнице со своей ношей, в гостиной воцарилась мертвая тишина. Эмили еще теснее прижалась к нему, а он прикрыл ее лицо краем плаща, стараясь уберечь от любопытных взглядов и перешептываний. Охранник в белом парике поспешно отступил в сторону, давая им дорогу, и никто не осмелился слова сказать, когда герцог с девушкой на руках вышел на улицу, где их укрыла спасительная темнота.
Чисто по-английски невозмутимый Пенфелд ухом не повел и словом не обмолвился, когда его господин постучал в дверь спальни около полуночи. На слугу, казалось, не произвел никакого впечатления странный вид герцога, растрепанного и изрядно помятого, с диким блеском в глазах, стоявшего в двери с девушкой на руках.
— Пожалуйста, позаботься о ней, — попросил Джастин, передавая слуге теплую сонную ношу.
Во взгляде герцога ясно читалось, какими тяжкими последствиями для слуги чреват его отказ, так что Пенфелд молча поправил ночной колпак, поставил свечу на умывальник и взял Эмили на руки. При этом сполз край плаща, открыв ангельское личико со следами былых слез.
Путаясь в подоле длинной ночной рубашки, слуга исчез в темном коридоре, а Джастин рухнул на ближайший стул и закрыл лицо ладонями. Когда Пенфелд вернулся к себе, уложив Эмили спать, герцога там уже не было, а по спящему дому разносились грустные звуки шопеновской мелодии.
Джастин сильно ударил по клавишам, игнорируя стонущий протест фортепьяно. Он больше не пытался холить и лелеять инструмент, как сам учил Эмили, а выдавливал и выбивал звуки, разрывавшие тишину грохотом пушечной пальбы. Ломило кисти, боль отдавалась в пальцах, лицо заливало жарким потом, но герцог продолжал играть, будто пытался излить таким образом свое отчаяние, утопить его в величественной музыке.
В открытое окно вливался морозный воздух. Джастин распахнул его в надежде, что сквозняк охладит разгоряченную голову и остудит чувства. Стояла безлунная ночь, одинокая свеча на крышке фортепьяно освещала трепетным пламенем пылающее лицо музыканта. Не слушались руки, дрожали пальцы, и время от времени звучала фальшивая нота.
Перед глазами мелькали лица множества женщин, которых ему пришлось повидать за минувшую долгую ночь. В былые времена он вполне мог бы удовлетворить любые свои желания в объятиях надушенной незнакомки, но инстинкт подсказывал, что страсть к Эмили невозможно утолить за чужой счет.
Мелодия подошла к бурному финалу, вокруг заплясали тени, и на душе, кажется, полегчало. И в это мгновение, в момент перехода от упоения музыкой до полной тишины, послышался тихий вздох. Герцога не оставили в одиночестве. Он замер, прислушиваясь, отказываясь поверить тому, что кто-то из домашних отважился его побеспокоить. Метнулось пламя свечи, заплясали тени и вновь сомкнулась темнота. В гробовой тишине гостиной слышалось лишь хриплое прерывистое дыхание музыканта.