Когда я приехал, бай сидел в своей любимой беседке и завтракал вареной бараньей головой. Меня к нему провели, и я тихонько сел у двери.
— Ну?! — спросил он. — Чего приехал?
— Просто так, бай-ата, мы все соскучились по вас, послали меня вас навестить…
— Хорошо, хорошо, молодцы, но не зря ж тебя, наверно, послали, а по делу, говори, что там дальше?
Я понурил голову и сказал, опустив глаза:
— Это самое… Ваш нож с ручкой из слоновой кости сломался, вот я и приехал об этом сказать…
— Ну, а что дальше, как это он сломался? Что вы им, проклятые, резали, другие ножи, что ли, в хозяйстве перевелись?
— Да мы с вашей борзой шкуру снимали, нож напоролся на кость, вот и сломался.
— Что?! — сказал бай. — Как это сдирали шкуру с борзой? Ножом со слоновой… Тьфу! Почему шкуру сдирали?
— Ну, мы спешили, бай-ата, спешили содрать шкуру, как только борзая сдохла, а то шкура пропадет, вот и некогда было другой нож искать!
— Чтоб вам всем пропасть, да отчего она сдохла?
— Мяса дохлой лошади объелась.
— А кто ей дал мясо дохлой лошади, откуда еще дохлая лошадь взялась?
— Никто не давал, бай-ата, она сама накинулась. Лошадь-то была не чужая какая-нибудь, ваша лошадь, гнедая с белой отметиной на лбу…
Бай совсем опешил.
— Эй, эй, парень, ты сначала подумай, потом говори… Как ты сказал, околела гнедая с белой отметиной? Спаси аллах, отчего же это она околеть могла?
— Оттого, что негодной оказалась.
— Как это негодной оказалась? К чему негодной? Что ты мелешь?
— Ничего я не мелю, оказалась она негодной воду возить. Ее, оказывается, никогда не запрягали, а тут запрягли, она повозила воду, надорвалась, да и околела.
— Ах ты, подлец, что ты чепуху порешь? — закричал бай, вскакивая с места. Лицо у него все налилось кровью, губы дрожали. — Там столько ломовых лошадей, кто это додумался возить воду на единственной лошади, которую я откармливал для улака?! Говори, проклятый!
— Да ведь когда пожар начинается, бай-ата, кто же думает, для чего лошадь предназначена, для улака или еще для чего? Запрягли первую попавшуюся, хоть ведро воды привезти!
Пока я это говорил, бай машинально откусил кусок бараньего языка, который держал в руке, но когда мои слова про пожар дошли до его сознания, он судорожно глотнул и, видно, кусок пошел ему не в то горло. Он сидел, уставясь на меня по-бычьи вытаращенными глазами и не произнося ни слова. Я даже испугался, что вместе с бараньим языком он проглотил свой собственный. Но он просто ненадолго потерял дар речи. Наконец, его снова прорвало:
— Ты… ты что, с ума спятил? Что значит — вспыхнул пожар? Где пожар? Отчего вспыхнул?
— Да я-то в своем уме, хозяин. Пожар сначала в конюшне вспыхнул. Бедные лошади, все сгорели.
— О… от… откуда пожар в конюшне?
— Не знаю… По-моему — остальные тоже так думают, — пожар в конюшню со склада перекинулся.
— О, аллах, что за напасть на меня!! Ведь на складе ничего не было такого, чтобы огонь загорелся! Ну, была пшеница, был рис, сало было, материя, они же сами не могли загореться!
— Да вы погодите, хозяин, дайте до конца договорить. На склад огонь с усадьбы перекинулся. А уже в конюшню — со склада. Так и пошло от одного к другому…
— Значит, и усадьба сгорела?!
— Сгорела усадьба, и склад сгорел, и конюшня, и лошади погибли, и гнедая пала, и борзая сдохла, и нож сломался…
— О-о-о, горе мне, а я-то сижу и ничего не зна-аю! О-о-о… Ну, а отчего в усадьбе загорелось? А?
— От свечи, хозяин, загорелось, от свечи…
— От какой свечи, совсем ты рехнулся, что ли? Разве в моем доме зажигают свечи?! А куда девалось столько ламп, которые я привез из Ташкента, а? Куда они девались? Я же керосин бочками покупал, на целый год запасся! Чего ж вы зажигали свечи?!
— Смотрю я, хозяин, совсем вы человеку слова не даете сказать! Где же это видно, чтобы над покойником зажигали керосиновую лампу?
Тут он так и присел. Видно, он совсем ошалел от моей брехни и не мог толком понять, на каком он свете. А я тем временем продолжал ему объяснять, как маленькому:
— Разве вы не знаете, хозяин, над покойником огонек должен гореть, чтобы ночная бабочка прилетела — в кого же иначе дух покойника войдет? Вот и наливают воду в чашку, ставят веточку яблони, бабочка как прилетит — сядет сперва на веточку, отдохнёт и начинает кружить…
Бай, видно, не в силах был слова произнести. Он махнул рукой, чтоб я замолчал, и еле выговорил:
— Кто… кто умер?
Тут я закрыл лицо руками, заплакал в голос и проговорил вперемежку с плачем:
— Ваш младшенький… Вай-буй!.. Бурибайвачча… О-о-ой… залез на тополь… вай-вай… хотел птенчика достать… а-а-а… у… упал с дерева и-и-и… умер, только крикнул один раз «папа»!
Я не знаю, дослушал ли меня бай до конца — но он ударил себя по голове пиалой, пиала разбилась, из ссадины на виске потекла кровь с чаинками, а он рвал свою бороду и громко плакал. Я рыдал вместе с ним. Наконец мы оба затихли, бай сидел и горестно раскачивался.
Я решил, что немножко переборщил, и надо сочинить что-нибудь утешительное.
— Ой, хозяин, — сказал я чуть всхлипывая, но уже с радостным лицом, — пусть аллах одарит вас с избытком, даже если сын ваш умер, и дом сгорел, и лошади пали, и борзая… — Бай посмотрел на меня с ненавистью, и я, прервав себя, поторопился перейти к утешительной части. — Бай-ата, я принес вам и одну приятную весть, которая утешит вас во всех горестях.
Издав глухой ухающий звук, он спросил:
— Ну, пропади она пропадом, твоя приятная весть, что ты там еще принес, проклятый, говори?
— Ваша средняя дочь Адаль-апа родила такого сына, что он стоит дороже любого богатства!
— Что-о? — сказал бай. Глаза у него полезли из орбит. — Какая Адаль-опа? — Он на секунду замолк, потом заревел, как бык: — Моя дочь еще не замужем!
Я пожал плечами.
— Мы все тоже очень удивились. Но аллах, если захочет, может одарить и незамужнюю. А мальчик-то, байата, какой мальчик этот ваш внук! — Я выдержал мгновенную паузу и добавил скромно: — Знаете Бадала, вашего арбакеша? Вылитый он…
Этого бай не вынес: он без сознания повалился на курпачу. Я не стал терять времени и тут же уехал. Такие добрые вести стоят не одного удара плетью, по я, по своей скромности, решил обойтись без этой честно заслуженной награды.
Спустя час после моего возвращения в усадьбу прибыл на буланом скакуне и Сарыбай. Он ехал с опущенными полами, глядя одним глазом в небо, другим в землю. «Как бы не стряслось какой беды», — подумал я и спрятался. Домашние бая, услышав его плач и причитания, решили, что случилось какое-то несчастье. Они, тоже плача, вышли ему навстречу, Сарыбай слез с коня, начались вопли и горестные объятия. Но тут из ворот, присоединяясь к общему горю, выскочил сопливый Бурибай, младший байский сынок. С воплем «папа» он побежал к отцу, а Сарыбай так и присел, не зная, мерещится это ему или он увидел привидение. Тут все и разъяснилось — оказалось, что и лошади целы, борзая жива, и усадьба не сгорела, и даже нож с ручкой из слоновой кости лежит на месте целехонек.
Можете мне поверить, в тот день я сделал все возможное, чтобы меня не нашли — хотя искали меня усердно. Но на следующее утро я попался. Меня связали и принесли к баю, и первым делом я получил свои двадцать ударов плетью, без которых собирался уже обойтись. Потом бай спросил, задыхаясь и кривя рот:
— Ты, собачье отродье, это что за проделки?
На этот раз я всхлипывал уже непритворно, мне было больно.