- За каждый проступок десять ударов, - тоном судьи говорил голос, - и не смей сопротивляться. Держи его, - сказал он матери.
А дальше что было, вы можете представить. Я орал и извивался, будто снова находился в школе, только там меня избивали чужие люди, а тут осуществляли правосудие мои милые, ласковые и любимые родичи. Боль была непередаваемая, папа старался от души. Я кричал даже о боге, молил его вслух, орал, чтоб он прекратил все это. Но нет, он не помог, и положенные тридцать ударов упали мне на полуожопия. Потом он сказал «вставай, или умойся!», а сам пошел в зал смотреть телевизор. Пока я мыл руки и лицо, ко мне подошла мама и обняла очень крепко. Прижав мою голову к своей груди, она сказала: «Мы с папой тебя очень любим. Больше не поступай так, никогда, пожалуйста». Она сдавила меня напоследок, поцеловала в лоб и сказала, чтоб я шел учить уроки. Сказать по правде, эта ее игра в хорошего полицейского меня очень разжалобила, и я начал всхлипывать. Но объятья кончились, и она пошла к отцу, а я умылся и, хромая, ощущая каждую кожную пору на своих ягодицах, побрел в свою комнату доделывать уроки. Но никакие мысли не лезли в голову - она словно окаменела. В тот день я впервые решил не обратить пренебречь уроками и отправиться спать, ни о чем не думая. Ведь мне об очень многом надо поговорить с моим другом Озорником, ведь сегодня был такой день, каких не было никогда в моей жизни до этого. Да и друг мой клоун очень повлиял на этот день, осуществил предательское бездействие по отношению ко мне, чего я ему не прощу. Так я погружался в дрему, но злоба во мне все крепла и крепла. И не было этой злобе и разочарованию конца. Ведь пугал еще один вопрос: Мама и Папа! Как же мне теперь с ними общаться? О чем? Стоит ли извиняться? Не стоит? Я уже почти погрузился в сон с этой мыслью, но тут ко мне зашел отец в комнату, вырвав меня из дремотной неги.
- Сынок, нам надо поговорить, - сказал отец.
Я промолчал.
- Ты же знаешь, что мы с мамой хотим, чтобы из тебя вырос взрослый, достойный и самодостаточный человек, честный и порядочный. Который не врет, умеет вести себя среди людей, никому не мешает и имеет при этом хороший аттестат!
- Да знаю, папа, - скромно ответил я, ощущая сумасшедшую неловкость от всего происходящего.
Он посмотрел на меня еще секунд пять и вышел, а я лег и начал постепенно отходить ко сну.
Закрываю глаза. Уже привычное, ставшее родным чувство бездны сменяется все той же заветной комнатой. Но подождите, подождите, что это?!! Как только мой взор привык к полумраку и начал различать детали, мне на глаза попалась какая-то странная атмосфера. Будто как бы и ничего не изменилось, все по-старому, но что-то не так. Я не сразу это ощутил в полной мере, первым мне в нос ударил запах. Он очень изменился. Пахло мокрым, холодным камнем с нотками легкого оплесневения. Сразу стало как-то неуютно, захотелось укутаться, так как, опять же, в этой комнате стало прохладнее. Потом, когда мой взор адаптировался, он из общей странной обстановки выловил входную дверь. То есть, она и всегда была железной, но никогда так не выделялась, и не было там видно таких замков, а теперь она отдавала холодным стальным блеском, всем своим видом давая понять, что я взаперти. Потом я посмотрел на мебель: там, в некоторых местах, ее начинала трогать гниль, но очень слабо; что-то из ярких деталей потускнело. Зеркало на стене было чистым, а теперь - покрыто легкими, едва заметными разводами и ровным, мутнящим отражение слоем пыли. Осмотревшись по сторонам, я решил присесть, благо за спиной был диван. Но едва мое седалище коснулось его поверхности, как я взвизгнул и подпрыгнул, потирая проколотое пружиной место. Ткань на диване вдобавок ко всему тоже была сыровата, а приглядевшись внимательнее, я увидел кучу выпуклостей на его поверхности - это были лопнувшие пружины. Мой взгляд привлекли стены. По углам была едва заметная паутина, а рисунки стали какой-то ужасной пародией на радостных себя. В некоторых местах пятна грязи или плесени придавали слоникам очень злобный вид. Ну и, естественно, что цветы в горшках завяли. Но, подчеркиваю еще раз, это все было очень незначительно, лишь намеками, легкими проблемами, создавая общую картину глубоко спрятанного ужаса, так старательно прикрытого, уже рушащимся внешним благополучием.
Напротив меня в своем богатом кресле сидел и радостно улыбался мой милый друг, я хотел ответить улыбкой, но не смог. И не только от обиды, скорее, больше от удивления. Эти все едва уловимые изменения в комнате коснулись и его! Но если комната обветшала, то он, напротив, похорошел. Пропали эти идиотские кружева, одеяния из концертной синтетики превратился в очень элегантный темно-красный костюм дорогого пошива, пиджак с какими-то даже блестками скрывал смокинг, бывший цвета зрелой вишни, под которым была идеально-белая, будто светящаяся в этом полумраке, рубашка, увенчанная черной бабочкой. Штаны такие же. А обувь - черные туфли, лакированные до такой степени, что можно было бы увидеть в них свое отражение. Изменения коснулись и его грима. Он стал более ярким, контрастным. Но была одна вещь, которая ввела меня просто в величайший шок. И это как раз то, что вообще не изменилось, то, что осталось прежним. Это была его улыбка и добрый, искренний, напрочь лишенный каких-либо негативных эмоций, вид. Эта лучезарная усмешка, эти лукаво прищуренные глаза... От такого контраста я лишился дара речи. Но не надолго. Злоба и обида взяли свое. Потому я сухо с ним поздоровался и предпринял вторую попытку сесть на диван, умостив на самый край дивана седалище, которое, как только что я с удивлением заметил, совсем не болело от недавней порки.