Весь день, пан Яшка, ты ездил в своей пролетке и глазел на красивых девушек, мелькавших в толпе, как яркие цветы. Весь день ты то и дело кого-нибудь подсаживал к себе, и это были главным образом мальчишки, желавшие увидеть уличную кутерьму с высоты второго этажа. Ты подсаживал их, ибо тебе одному было слишком просторно в своей пролетке, а сердце у тебя было широкое, как это людское половодье. Ты подсаживал мальчишек, потому что им на улицах было слишком низко, им надо было только сверху смотреть на этот веселый кавардак и кричать, изображая из себя важных бар. Ах, эти бары, которые вдруг испарились, как привидения! В замогильном сумраке старой жизни засверкал прожектор, вам стало невмочь, и вы разбежались, как тараканы, от света новой жизни…
Тебя то и дело останавливали, пан Ваганов, и просили зайти. Что поделаешь, надо уважать хозяев, угощающих от чистого сердца. Молодого, стянутого ремнями, скрипучего и улыбающегося, всем своим видом воплощающего доброту новой власти, тебя хотели непременно напоить во всех подвалах. Сперва сверху, с птичьей высоты пролетки, потом из прохладных глубин погребов ты познакомился с городом, с его витиеватыми переулочками, с его стройными проспектами позднеклассической архитектуры.
КАК СПАЛИ ЦАРИ
Ты смутно помнишь, что было дальше. Ночью тебя привезли к воротам, и сторож, гремя ключами, закрыл их, а тебя повел за собой привратник, освещая путь фонарем. Тусклые коридоры освещались керосиновыми фонарями, вы шли монастырскими переходами, со стен тебя провожали безумные глаза святых, и ты невольно оглядывался, следуя за привратником, который вел тебя в покои бывшего директора Плучека. Словно вытолкнутый на сцену, ты очутился в просторных покоях и увидел женщину в белом халате.
— Вечер добрый, пан Ваганов…
Это была кастелянша, стелившая на сон грядущий постель. Этой постели, на которой можно было уложить кавалерийский эскадрон, предстояло теперь служить твоим ложем, пан Ваганов. По ночам теперь ты сможешь отогревать на нем свои тощие комсомольские бока. Ты смотрел на гору подушек и мигающий ночник, на вазу с фруктами, не понимая, что это и для кого. Кланяясь, женщина пожелала тебе спокойной ночи и удалилась, звякнув ключами. Все это было похоже на китайское представление. Дверь затворилась, но ты, новоиспеченный пан, все еще стоял перед постелью бывшего пана директора Плучека, так и не пожелавшего дождаться прихода Красной Армии и вместе с женой и дочерьми убежавшего в рай, имевший европейский адрес. Ты чувствовал себя так, словно случайно попал в царскую опочивальню, и подумал при этом, что неплохо-таки спали цари и что такую опочивальню сохранить бы навек и показывать трудящимся, чтобы они видели собственными глазами, как когда-то усердно и мягко спали цари. Ты стоял, пока в твоей голове не утих шум городской толпы, а потом еле добрался до плюшевой софы у входа, вовсе не рассчитанной на то, чтобы на ней спали, но тебе, Яша, знавшему тепло парусиновых коек колонии, мягкость вагонных крыш, простор вагонных буферов и уют угольных ящиков — королевских удобств беспризорников, — тебе не привыкать было спать в скрюченном виде. Стянув с себя брезентовые сапоги, ты прекрасно уместился на короткой софе, укрывшись роскошной гардиной. Ты так и не прикоснулся к постели, на которой мог бы уместиться кавалерийский эскадрон. И спал, спал вечность и один миг, пока усталость прожитого дня не перебродила в твоем молодом теле, и ты проснулся от того, что чихнул, и сам себя поздравил.
Ты распахнул тяжелые шторы, и свет хлынул в глаза от ярмарочной панорамы, раскинувшейся внизу. Город переливался под тобой черепичными крышами, шпилями своих костелов, колоннадами прямых проспектов и сбегающими вниз ручейками кривых переулков. Было еще раннее утро, но дворники уже трудились, прибирая следы вчерашнего праздника — цветы, флажки, бумажные свертки, серпантин и конфетти. Хозяйки с сумками спешили на базар, куда стекались фургоны, тележки и тачки с провизией из окрестных сел и хуторов. Все это ты увидел, пан Ваганов, сидя на подоконнике и попыхивая папиросой «Ява», которую ты бережно — после затяжки — клал на цветочный горшок, чтобы закусить сливой. Вчера, с высоты пролетки, город казался тебе праздничным балаганом, сейчас это был город дворников и домохозяек, монахов и монашек, грузчиков и шоферов, продавцов и покупателей — простой и довольно тихий город европейской провинции, в котором тебе предстояло жить, пан Ваганов, исполняя обязанности директора приюта, доставшегося в наследство от панской Польши…
ПАН ДИРЕКТОР ПРИНИМАЕТ ДЕЛА
Это был странный приют, в котором почти не видно было детей. Они изредка появлялись из каких-то темных закоулков и замирали в полупоклоне, но тут же исчезали, просачиваясь сквозь стены. Это были дети-привидения, дети-тени. В первый день своего пребывания в приюте ты так и не смог рассмотреть их, новоиспеченный пан директор. Стриженые, одинаковые, в балахонах до пят, похожие на послушников, они мелькали, как летучие мыши, беззвучные и неразличимые в сумерках длинных коридоров. Ты не слышал ни смеха, ни плача, ни топота, ни криков — всего того, без чего не бывает детства.
В тот день, впрочем, тебе было не до ребят. Тебе в тот день и без того хватало хлопот. Ты принимал хозяйство, и одна за другой перед тобой раскрывались двери кладовок и бельевых, набитых стоптанной обувью, тряпьем, пропахшим пылью и грязью немытых тел. И еще замки, и еще двери, и еще замки, и еще двери. Ворвань, мясо, распяленные туши, мешки, мешки, мешки. В детском приюте была своя конюшня, своя пекарня, погреба, кузня, швейная, коптильня и даже собственная тюрьма. И все это обширное хозяйство, доставшееся приюту в наследство от монастыря, поступало теперь в твое распоряжение, пан Ваганов.
Помнишь ли ты, как закончился твой первый трудовой день? Ты уже задыхался от дурного воздуха и рвался выскочить на улицу, чтобы проветрить легкие, как вдруг перед тобой вырос смотритель, плешивый старичок с мертвыми, слезящимися глазами, и провел тебя к резному шкафу. Сперва ты ничего не понял. Ты подумал, что тебя снова привели на конюшню, где ты уже был. За тусклыми стеклами шкафа переливались пестрые плети. Глаза тебя не обманывали — это были действительно плети.
— Ключи передать вам, — спросил смотритель, — или они останутся у нас?
Из шкафа несло кожевенной лавкой. На перекладине гроздьями свисали плетки — толстые, витые, тонкие, совсем тонкие. Ты, Яшка Ваганов, отныне руководитель советского детского дома, стоял, сконфуженно посапывая своим пеликаньим носом, не зная, что сказать смотрителю: ведь это было хозяйство конюха, весь набор кнутов, хлыстов и нагаек. Это была, быть может, собственность жокея, которой не было бы цены на ипподроме, а тебе предлагали ключи от шкафа, и он почему-то стоял не в конюшне. Ты пожал плечами и усмехнулся.
— Так отдайте конюху, — сказал ты и, выбрав одну из плеток, хлестанул по сапогу. — Прекрасная коллекция, пан Модзелевский. Но я, пан Модзелевский, с детства боюсь коней. И ни разу не сидел верхом. Так вы отдайте ключи…
— Не, пан Ваганов, то не конское… то… для битья…
— Что такое?
Пан Модзелевский замялся. Он заелозил языком в беззубом рту, покатал там слово и выплюнул его, как кожуру от яблока, которое зубы не могли уже прожевать.
— То… для детской экзекуции.
Так ты узнавал тайны зарубежной педагогики. Но ключи ты все-таки забрал. Ты решил сохранить уникальный шкаф с коллекцией плеток, собранной когда-то страстным лошадником, а потом превращенной в прикладное средство педагогики. Это надо было сохранить в назидание потомкам — гражданам коммунистического будущего, пусть они знают, как воспитывали детей проклятого прошлого. Ты решил оставить коллекцию при себе. И ты еще не раз в изумлении останавливался перед шкафом и задумчиво любовался коллекцией, подобранной с большим вкусом и пониманием. Плети радовали глаз ажурным плетением, законченностью пропорций — витые, длинные, короткие, округлые, плоские, скользкие, ребристые, разных цветов, они выглядели как драгоценные украшения для женщин. Они так взволновали тебя, что даже приснились. Может быть, ты забыл уже сон? Разве ты не помнишь свой красивый сон, как тебя, раздетого, прогоняли сквозь строй, а по сторонам стоял один пан Модзелевский, и другой пан Модзелевский, и третий пан Модзелевский — пан, изданный тиражом в целую роту, две шеренги Модзелевских с поднятыми плетками, а тебя, комсомолец Яшка, сзади толкал еще один пан. Модзелевский, а все прочие Модзелевские, стоявшие по сторонам, одинаково пожевывая запавшими ртами, устало опускали на твою костлявую спину, Яшка, эти красивые плети…