Однажды вечером беседовал наш каноник о дьяволе, о тяжких муках, пытках, терзаниях, уготованных Богом для проклятых грешников. И добрый Пестряк, слушая эти рассуждения, таращил свои круглые, как печные отдушины, глаза, но ничему не верил.
— Разве ты не христианин? — спросил каноник.
— Как же, христианин, — ответил Пестряк.
— Ну, так коли есть рай для добрых, разве не нужен ад для злых?
— Ад-то нужен, святой отец, а вот дьявола нету. Будь у вас какой злодей и переверни у вас все вверх дном, разве вы не выкинули бы его вон из дому?
— Да, верно.
— Так как же, дядюшка, не такой уж Бог простак, чтобы терпеть в этом мире, столь мудро устроенном его попечениями, какого-то мерзкого дьявола, который только и знает, что все портить. Чепуха это — не признаю я никакого дьявола, раз есть Господь благий, — уж поверьте мне! Хотел бы я видеть черта… Хо-хо, не боюсь я его когтей!
— Думай я, как ты, не стал бы я в мои молодые годы тревожиться, исповедуясь по десяти раз на дню.
— Исповедуйтесь и теперь, господин каноник, и будьте уверены, что это зачтется вам на небесах.
— Ну-ну, ужели правда?
— Да, господин каноник.
— И ты не страшишься отвергать дьявола, Пестряк?
— Да я его ни во что не ставлю.
— Смотри, как бы с тобой худого не приключилось от такой ереси.
— Ништо мне! Бог меня от дьявола защитит, ибо я верую, что он помудрее и подобрее, чем говорят о нем ученые люди.
В ту минуту вошли два других племянника, и, поняв по голосу дядюшки, что не так уж мерзок ему Пестряк и вечные жалобы на пастуха одно лишь притворство, имеющее целью скрыть сердечную склонность, оба братца немало удивились, переглянулись, затем, увидя, что дядюшка смеется, спросили:
— Если бы вам пришлось писать завещание, кому вы оставите дом?
— Пестряку.
— А владение ваше по улице Сен-Дени?
— Пестряку.
— А арендованный у города Парижа участок?
— Пестряку.
— Что ж, — сказал капитан грубым своим голосом, — все, значит, достанется Пестряку?
— Нет, — отвечал каноник, улыбаясь. — Как бы ни тщился я составить свое завещание по всей справедливости, добро мое перейдет наихитрейшему из вас троих. Я уже так близко подошел к земному своему пределу, что ясно провижу ваши судьбы. — И прозорливый старец бросил на Пестряка лукавый взгляд, наподобие уличной потаскухи, завлекающей щеголя в вертеп.
Пронзительный взор каноника просветил разум пастуха, и слух и очи его отверзлись, как то бывает с девицей наутро после брачной ночи. Прокурор и капитан, приняв эту болтовню за евангельское пророчество, откланялись и вышли из дому, весьма уязвленные нелепыми намеками каноника.
— Что ты думаешь о Пестряке? — спросил прокурор у Гориллы.
— Я думаю, думаю… — ответил мрачно вояка, — думаю засесть в засаду на Ерусалимской улице да и скинуть ему голову наземь, к ногам поближе. Пусть чинит, коли желает.
— Ох, — воскликнул прокурор, — от твоей руки удар ни с чьим другим не спутаешь, так и скажут, что это дело рук Драча. А я подумываю иное: приглашу-ка его отобедать, и после обеда затеем игру, в какую у короля играют. Залезают в мешок, а все прочие судят, кто дальше в таком наряде прошагает. А мы на Пестряке мешок зашьем да и бросим дурака в Сену — не угодно ли, мол, поплавать.
— Это следует обдумать хорошенько, — сказал вояка.
— Тут и думать нечего, — продолжал прокурор. — Двоюродного братца отправим к черту, а наследство поделим с тобой пополам.
— Охотно, — согласился Драч, — но мы должны быть заодно, как две ноги одного тела, ибо если ты тонок, как шелк, то я крепок, как железо. Шпага петли не хуже… Запомните сие, дражайший братец.