Затем поливальные машины ползли по площади, смывая праздничный сор…
В историческом своем центре Мадрид — город с избыточной архитектурой. Там и тут с колонн и карнизов свисают груди и гениталии, припечатанные выпуклым листом. Не самая ослепительная и не самая оригинальная из европейских столиц, Мадрид все же даст фору любой из них своим уникальным собранием картин в Прадо.
Неподготовленный человек уже минут через десять одуревает от марципановых грудей и задов рубенсовских теток в нижних залах Прадо…
Подготовленный, вроде меня (а я считаю себя подготовленным зрителем по родственной части), скисает часа через три. Доканывает обилие витражного Эль Греко, его остроухие, остробородые люди с выломанными членами, астральными лицами, с глазами, глядящими вверх сквозь кристалл крупной вертикальной слезы. Вязь заломленных рук и вывернутых ног, арабески католического Толедо.
Сумасшедший художник, вроде моего мужа, часами может стоять у двух картин Веласкеса: у его «Прях» и «Менин» — пронизанных, пропитанных, продутых воздухом…
Вообще, понять Испанию без Прадо — невозможно.
Вот Гойя. Ранние его пейзанские жанровые сценки. Ясные краски, куртуазные позы — картины незатейливые, «приятные во всех отношениях». Затем его «махи» — картины желаний. Словно художник точно знает, что видит человек в первое мгновение, освещенное, как удар молнии, — это внезапное возникновение визуального знака, что пронзает человека острым ощущением: мгновенная реакция мужчины. Мгновенное видение эротической сути женщины. Когда еще не чувствуешь ни температуры тела (как на картинах Веласкеса, который разворачивает свое стремление к женщине мягко и властно), не успеваешь еще обежать взглядом линию бедра или локтя.
Удар! — сердцевина желания.
И вдруг — его черные страшные картины из «Дома глухого». Что должен был пережить человек, чтобы проделать этот путь? В какие немыслимые глубины должен был заглянуть художник, чтобы так беспощадно писать свой народ? После чего вынужден был бежать. А может быть, в жизни каждого настоящего художника наступает момент, когда он вынужден спасаться бегством от суда собственного народа — чтобы вернуться после смерти? (Данную мысль, приятную во всех отношениях, следовало бы додумать в автобиографическую сторону.)
«Тайная вечеря» Гойи — это притон контрабандистов. Они лежат вповалку вокруг низкого столика. И только голова разглагольствующего главаря, приступившего к дележу добычи, почему-то излучает нежное свечение.
…В Мадриде мне было хорошо, спокойно, любопытно. Я не оглядывалась в поисках средневековых мостовых; меня не мучила «кровь сожженных городов», ведь эта столица, возникшая из деревушки семнадцатого века, была уже свободна от трагедии моего рода.
Старая сеньора, с лицом иссушенного странствиями Казановы, сидела на ступенях Прадо. Ее надменная спина в черных одеждах, высокая прическа с гребнем, венчающим иссиня-черный крашеный узел, белейший пенный воротник и медленно тающая длинная сигарета меж костлявых пальцев заворожили меня. Пока она сидела на ступенях, перекинув ногу на ногу под черной юбкой (было в этой позе что-то геометрическое) и неприступно глядя прямо перед собой, я все пыталась угадать, нащупать, представить сюжетные ходы этой судьбы… — ждала ли она кого-то? просто медленно докуривала свою длинную жизнь? Она щелкнула застежкой парчового ридикюля, достала оттуда зеркальце с длинной узорной ручкой — да-да, совершенно времен Казановы! — и тюбик губной помады, кропотливо подновила кроваво-алым развалины опущенных губ, поднялась и вошла в музей.
Несколько раз я наблюдала на улицах испанских городов сценки проявлений любви. Во всех них было что-то родственное. Испанцы вообще очень родственны и не упускают возможности — где бы они ни находились — приласкать близкого человека. В Барселоне, на ступенях эскалатора, влекущего публику в гору Монжуик, передо мной стояла молодая пара с маленькой дочкой. Папа, заскучавший от бездействия, невзначай и даже рассеянно склонился к жене и нежно, легко поцеловал ее в затылок. И тут же, спохватившись, что обделил дочь, принялся гладить и целовать ее… И мама и дочь восприняли ласку с надменным спокойствием.
В мадридском ботаническом саду я оказалась на соседней скамейке с парочкой лет тринадцати. Они долго и оживленно что-то обсуждали, перебивая, даже перекрикивая друг друга, хохоча; вдруг мальчик наклонился и влепил подружке два звучных сердечных поцелуя в обе щеки, на мой взгляд — абсолютно братских…
Я вспомнила отрочество: обморочную подростковую эротику случайного прикосновения руки к руке, уроки физкультуры, мучительные переодевания в раздевалках перед сверстницами, косые взгляды мальчиков на твою предательски обтянутую трикотажным физкультурным костюмом робкую грудь…