XXII
С неделю парнишка был шелковый, словно молодуха подменила огольца. Уличные дружки, кинув школьные сумчонки на лавки либо курятники, торопливо пожевав, летели на озеро, где сыромятными ремешками прикручивали самоделишные коньки и гоняли кривыми сучками по льду конские шевяки, — играли в хокей-мокей. Ванюшку кликнут, подойдя к палисаду, но тот лишь отмахнется. В первый же подменный день вычистил куричью стайку, словно языком вылизал, потом выкинул весь снег из ограды, поправил поленицу дров, наносил с озера полную бочку воды… и задумался, чего бы еще доброго сотворить. А тут и сестра, раззодоренная братом, подстирнула свое бельишко, старательно вымыла полы, вытрясла и промела снегом пестрорядные домотканые дорожки; а коль Ванюшка, не дожидаясь молодухи, затопил печь, принесла из амбара мерзлых окуней, выпотрошила, вычистила и нажарила в муке.
Вечером ребятишки выглядывали в окошко молодуху, — вот придет, удивленно всплеснет руками: ишь вы какие умки, не то что другие чумки, которым лишь бы по улице носиться да по заборам шастать, одежонку рвать. Все перемыли, ужин сварили, а я вам за это гостинчик принесла…
Лишь ступила усталая молодуха через порог, как Танька затрещала радостно: дескать, столь они с Ванюшкой работы по дому своротили и ужин ей сгоношили. Молодуха подивилась, но, то ли ища подвоха, ничего доброго от бестолочей уже не ожидая, то ли утром опять левой ногой на половицы встала, глянула пустоглазо, отмахнула досадливо Танькину похвальбу и, молча, отчужденно поковыряв жареную рыбу, проворчав: дескать, пригорелая, ушла в горницу, села за стол писать курсовую. Но быстро сморилась, зазевала, прихлопывая ладошкой широко отпахнутый рот, роняя сморенную голову на стол; помаялась эдак и увалилась спать. Слава Богу, хоть не стала проверять уроки, тыкая ребятишек носами в тетради, где сохли фиолетовые кляксы. Ребятишки поскучнели и опять закручинились по таежному кордону и родимой маменьке… Танька сунулась было с книжкой к дремлещей молодухе:
— Тетя Фая, ни-ичо тут не пойму…
— Отвяжись от меня… тупица!
Даже не оборачиваясь, зло отпихнула девчушку и угодила по губам, отчего верхняя вспухла и прилипла к носу. Танька, вскрикнула и, зажимая в себе рыдания, отскочила к столу.
Зарекалась коза не шастать по чужим огородам… Не отошло и недели, как выветрились из озорной Ванюшкиной головенки ночные зароки, не осилил искушения слабый человичишко; надыбал в буфете мешочки с черносливом и пряниками, ловко, на то и художник, срисовал затейливые молодухины узлы и, развязав их, вдосталь полакомившись, по рисунку и завязал.
А тут еще один грех добавился… Учительница дотошно выясняла, кто бедно живет, тому выдать катанки и телогрейки, и нищеброды угрюмо затаились.
— Что уж бедных нету? — скривилась учительница. — Все богатые?
Девчушка, что сидела с Ванюшкой на одной парте, замахала ручонкой.
— Тебя записать, Аня Байбородина?
— Нет… Вот Ваня Краснобаев бедно живет. Без отца без матери…
Ванюшка тут же плечом и локтем смахнул Аню на пол, за что был выставлен из класса. Дома еще и молодуха высрамила:
— Голь перекатная, а туда же… Лишние тебе были телогрейка с валенками…
Вечером, когда обнаружилась недостача пряников и чернослива, на пустое брюхо торчал паренек под Марксом, в сыром, заиндевелом углу и, боязливо трогая уши, исходящие жарким полымем, вытянутые, как у осла, клял… ведьму!., мачеху!., моля ей скорой пропасти.
Иступленно алкающая отмщения долго не отходила душа, и бродила злоба ярой брагой, до сердечной боли распирая грудь, ища русло, чтоб выплеснуться. И на другой день, усевшись в горнице учить уроки, Ванюшка вырвал из тетради двойной лист и намалевал бедную молодуху в такой обличке, в какой даже прыщавые отроки постеснялись бы малевать в безбожно исписанном и продырявленном клубном нужнике.
Со свирепым нажимом, чуть ли не вспарывая бумагу, ломая грифель, снова и снова чиня карандашный огрызок, намахал Ванюшка сухоребрую, голую бабу с раздоенно повисшими, как у древней козы-стародойки, унылыми титьками, потом щедро накудрявил низ тощего живота, а вместо ступней изобразил копыта; мало того, волхвитка, словно ожившая, взнуздала черного кобеля, закружилась над деревушкой, испуганно приникшей к земле, обмершей в чарах волхвитских, и полетела, правя на Лысую гору, где табунится клятая нежить. С осиной талией вышла молодуха и похожей на кусачую осу. Малюя страсти, завлекаясь художным рукомеслом, парнишка утихомирился, степенно заштриховал подсвеченные месяцем ночные облака и четкие, печальные тени изб; а внизу коряво наскреб: «Наша маладуха — ветьма».