— Ну чо, Ванька, в лес поедешь?
От того, что отец, обычно хмурый, неговорливый среди домочадцев, а по пьянке буйный, куражливый, заговорил с ним, как с ровней, да еще и позвал в таёжку, сын тут же подавился горячей картошиной, выпучил глаза и закашлялся. Мать сердито похлопала его по спине, сунула кружку молока запить и накинулась на отца:
— Не дури, папаня, не дури, — застудишь парня. В снег там по уши залезет, полны катанки начерпат, да так с мокрыми ногами и поедет. Дивно ли время в жару валялся, едва отвадились, да и по сю пору сопливет.
— Кто сопливет?! — взвыл возмущенный парнишка, обиженно шмурыгая сырым носом.
— Во-во!.. Пойди под умывальник, выколоти нос. А то ишо и в тарелку уронишь…
— Вдвоем-то веселей, — дразнил отец Ванюшку, — да и подсобил бы. Здоровый уже, надо к работе приваживать.
— Ничо-о, — замахала руками мать, — вот маленько оттеплит, и съездите. Еще успеет наездиться… Завтра, чего доброго, еще и запуржит, заметелит, — кот наш половицы скреб.
— Дак ежели старый, из ума выжил, вот скребет… на свой хребет.
— Это чо мы?.. — пытливо прищурилась мать. — Третьего же дня Сретенье Господне отвели?.. Во, самые сретенские морозы и затрещат.
— Пошто?! Старики и так говорили: Сретенье — зима-лиходейка с красным летом встретилась, жди сретенскую оттепель.
— Не бери его, отец. Простудится… опять издыхать будет, потом отваживайся с ним. И школу пропустит. Он же вон какой неженка у нас.
При слове «неженка» сестра Танька хихикнула прямо в Ванюшкино разгоревшееся лицо и показала язык; тут же под-парилась к ней и меньшая, Вера, залилась смехом, толком и не разумея, над чем потешается. Ну да той лишь палец покажи… Старшую Ванюшка пнул ногой под столом, а на младшую так зыркнул из-под осерчало сведенных бровей, что та отшатнулась, как от зуботычины, и, вжимая головенку в плечи, испуганно и немигающе глядела на брата, готовая удариться в рев.
— Ма-а-а… — захныкала старшая, вся сморщившись остроносым, синюшным лицом, открыв рот с настырно прущими вперед зубами, — ма-а-а… Ванька опять дерется, опять пинатся…
— Я те подерусь, мазаюшко, я те подерусь! Ложка-то, вот она! — мать погрозила стемневшей деревянной ложкой, с которой давно уже слизали лаковую роспись и объели края. — Мигом по лбу походит, вылетишь у меня из-за стола, как пробка… А ты не реви, не реви!.. Распустила нюни, ревушка-коровушка. Голова уж от тебя ноет… Кобыла вымахала, а все, как маленькая, нюнишь. Может, титю дать?!
Услыхав про титю, Вера, хотя и обиженная братом, хотя и наладилась реветь, тут же залилась дребезжащим смешком словно бубенчик зазвенел.
— А то бы пусть поехал, — не то всерьез, не то лишь ради застольного разговора тянул свое отец, задумчиво попивая горячий чай, забеленный козьим молоком, полотенцем вытирая со лба густую испарину. — Одной-то ездкой не управиться, — много надо жердей на огород.
Ванюшка перестал жевать картошину, смотрел в закрытое ставнями окошко, в котором, как в зеркале, чисто отражались отец, мать, сеструхи и бледный лепесток огонька керосиновой лампы.
— Да у него и одёжи путней нету — все на горке спалил в труху, и катанки худые, подшивать надо. Всё, как на огне, горит.
— Да я же!., я же собачью доху одену — в казенке висит! — задыхаясь от досады, со слезами на глазах вскричал Ванюшка. — А на катанки пимы сохатинные одену… Все равно поеду, вот увидите… Все ездют и ездют, а я один дома сижу… Нетушки, все равно поеду, вота-ка. Кешка Шлыковский уже сколь раз с отцом по сено ездил, а я чо рыжий, да?! Поеду!
— Прижми свою терку, пока не стер, — заворчала мать. — Как стайку корове почистить, дак тебя днем с огнем не найдешь, а тут ишь заегозил, егоза.
— Все равно поеду, вот!
— Ладно, ладно, поедешь, — мать, наливая чай из самовара, незаметно подмигнула отцу. — Но сперва пойди да нос высмар-кай об угол, а то накопил вагон да маленьку тележку. Ежели там в лесу-то сопли распустишь, мигом нос отморозишь. И будешь без носа… вон как дед Филя. Тоже в лесу отморозил, тряпочкой теперь подвязыват…
Танька — все ей неймется, все ей охота подсмеяться над братом, — тут же вообразив Ванюшку безносым, с черной повязкой поперек лица, похожим на старого рыбака Филю, опять захихикала, укрыв рот ладошкой, на что брат лишь покосился на сестру и крутанул пальцем возле виска: дескать, смех без причины — признак дурачины. Зато мать, не утерпев, достала ее ложкой по лбу, и Танька пулей вылетела из-за стола. Из горницы послышался глухой щенячий скулеж, — боялась девка реветь в голос, мать в сердцах могла и сырым полотенцем отвозить.