Еще в конце пятидесятых годов, в эпилоге к русскому тексту “Черной рады”, Кулиш говорил: “Я желал выставить (в романе) во всей выразительности олицетворенной истории причины политического ничтожества Малороссии и каждому колеблющемуся уму доказать... нравственную необходимость слияния в одно государство южно-русского племени с северным” [9]. Таким образом с самого начала своей долгой литературной деятельности Кулиш является с одной стороны защитником самобытного развития малорусской народности, а с другой — сторонником государственного единения южного русского племени с северным. Эти два принципа проходят красной нитью во всей его литературной деятельности до самого последнего её дня, и читатель увидит ниже, что этим своим “стремлениям” Кулиш не изменял никогда.
Защищая индивидуальное “я” малорусского народа, Кулиш относился отрицательно к историческим деятелям Малороссии, выражая свое сочувствие только очень немногим из них. Вот его отзыв (в 1861 году) о гетманщине: “Мы не жалеем о ней, как об уничтожении корпораций генеральных старшин, которые, вместе с избранным от царя гетманом, делили между собой войсковое имущество, не заботясь о благе народа. Нам нечего жалеть о падении гетманщины! Это было дерево, подгнившее в корне и не приносившее никаких плодов. Еслиб не повалило его петербургское правительство, оно само рухнуло бы и сгнило, оставленное без внимания народом” [10]. Во втором томе “Записок о Южной Руси”, в предисловии к известной записке Теплова, он высказывается об этом еще резче, говоря о “естественной необходимости изменения испорченных адмнистративных форм”, — т. е. гетманщины. (3. о Ю. Р., П, 171-174). Исходя из таких взглядов, Кулиш считал политику Петра I и Екатерины II хоть и жестокою иногда (см. дальше в тех же “Липовых пущах” о насилиях, делавшихся после уничтожения гетманщины), но государственно-мудрою. Такие же точно взгляды о необходимости единения великоросов и малоросов в одном государственном теле и о неизбежности и необходимости уничтожения старых малорусских порядков высказывает впоследствии (1882) Кулиш в своих гимнах “Единому цареви” и “Едыний царыци” — Петру I и Екатерине II, прославляя их за то, что они уничтожили в Малороссии корпорацию эксплуататоров народа и раздавили “розбоямы й руиною несыту гадюку за порогами”, — т. е. Сечь [11]. Таким образом касательно политического положения Малороссии во взглядах Кулиша нет принципиальной разницы между тем, что он писал в 1857 и 1861 гг. и в 1873, 1882 и 1896 годах.
Более изменились взгляды Кулиша на казачество, но все же не настолько, чтобы в его первоначальных мнениях нельзя было различить зародышей позднейших. Сперва он смотрел на казаков взглядом, близким ко взгляду Шевченко. Это доказывают его “Досвиткы”, гд он, прославляя первых предводителей казацких (деятелей Кумеек и Солоницы, Морозенко и др), говорит:
Однако уже и тогда он хотя и понимал чувства “дыкого хлопства”, бушевавшего в южных степях в XVII веке, но вполне мог отдавать свои симпатии только иным людям. Его идеалом был Голка (“Велыки проводы” в “Досвитках”), проповедник божественной истины и враг всякого разбойничьего насилия, восстававший против разрушительных стремлений темной народной массы. Масса не поняла этого человека и потому убила его, так как понять его могли только
т. е. истинные сыны своей родины, равно чуждые и поработительским претензиям панства, и грубым наклонностям некультурной массы и служащие только истинно человеческим идеалам.
И “паны” и "мужики" Кулишу одинаково несимпатичны. Сечь запорожская и гайдамаки мало симпатичны ему еще в 1857 году; чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть некоторые страницы его “Записок о Южной Руси” или те места “Черной рады”, где он говорит о запорожцах или описывает буйства сторонников Брюховецкого. Но в равной степени восстает Кулиш и против панских притеснений народа; об этом мы уже упоминали, говоря о "Досвитках”, подобные же мысли находятся в изобилии в его полемических статьях в “Основе”. Он желал бы встречать в истории только таких людей, как Юрий Немирич, с которого он рисовал своего Голку. [13] Такие фигуры привлекали его своею культурностью. Эта культурность нравилась ему и в польско-малорусском панстве XVII века, хотя он и не симпатизировал ему. Разыскивая в прошедшем таких насадителей культуры как Немирич, он нашел их немного, но зато встретил много дикости, некультурного буйства. Это последнее чем далее, тем все более и более отталкивало его от себя, а признаки культурности все более и более привлекали. Уже в “Основе” 1861 года (IX, 79-107) он восстает против стремления видеть в истории Малороссии только историю казачества. “Козацтво було тилькы буйным цвитом, а иноди й колючим бодяком серед нашого дыкого степу. Росло в нас дечого багато й оприч козаччыны”. Чем далее, тем Кулиш все более придавал значение этому “дечому оприч козаччыны” и наконец совсем перестал видеть в казачестве какие-либо признаки культурной творческой силы. “Уничтожив могущественное королевство — Польшу, не воздвиг русский народный дух на великих пожарищах и кладбищах прославленной свободы, а лишь дал возможность новым хищникам, вместо хищников старых, утвердить здесь свое темное господство”. [14] От этого взгляда до взгляда на казаков, а тем более на гайдамаков, как на силу исключительно разрушительную и враждебную культуре слишком недалеко, и потому, сказав вышеприведенное в 1868 г., Кулиш в “Истории воссоединения Руси”, через шесть лет, изображает казаков уже исключительно разбойниками.
14
Первый период козацьтва од його початку до ворогування з ляхамы. Правда, 1868, №№ 117, 414