— Как… — всхлипнула она. — Как ты мог? Ненавижу тебя! Ты разрушил мою жизнь. Вырвал моё сердце. Правильно люди говорят, ты — шавка императора!
Андрей замахнулся, и Алёна, вжав голову в плечи, ожидала, что вот — вот последует хлёсткий удар, который будет жечь ей кожу ещё не один день, но рука брата повисла в замахе.
После бури природу сковывала непривычная тишина, которую разрушил вздох брата. Его ладонь тяжело опустилась вдоль тела.
— Поднимайся, — устало выдохнул он, и вновь потянул сестру за собой.
Плетясь следом за прихрамывающим на левую ногу Андреем, Алёна оглянулась. Позади оставались переломанные деревья и выжженная земля.
Когда на окна её покоев ставили чугунные решётки, Алёна не могла возразить. Она с трудом поднимала, налитые тяжестью, веки, чувствуя, как пылает грудь. Руки дворовых девушек и Варвары, ощущались на её коже живительной влагой. Они приподнимали ей голову, дабы горьковатая жидкость попала Алёне в горло, оставляя после себя привкус зверобоя на языке.
Иногда ей чудилось, что Лучиано был рядом, держал её за руку, нашептывая стихи на гаэльском. Зелень его глаз уносила Алёну далеко — далеко, туда куда не дотягивались руки брата, и маленький любопытный нос не совался в личные вещи, туда, где они с Лучиано были счастливы под голубым небом, а босые ноги касались горячего песка.
В моменты просветления, когда жар отступал, и дворовые помогали менять ей сорочку и простыни, до слуха доносились шарканье ковров, окрики батраков, стуки мебельных ножек о паркет. Работы велись живо и утихали только к позднему вечеру.
Уж лучше бы Алёна забылась в горячке, сошла с ума или умерла вместе с Лучиано. Она не могла представить своей дальнейшей жизни. Казалось, что мир рухнул, а солнце, что уже который день всходило на небосвод, лишь обломок былого.
В один из вечеров, Варвара принесла ей письмо. Сердце в груди, вспорхнуло, и Алёна с влажным блеском в глазах, дрожащими пальцами вскрыла конверт. Но содержимое было написано имперским языком, аккуратным, с завитушками, подчерком.
Писал Любомир. Он справлялся о её здоровье, приглашал выйти в свет, и поведал все самые свежие сплетни враждующих фракций.
Алёне было и весело, и тошно, и досадно на свои не сбывшиеся ожидания. Она забросила письмо, куда — то в тумбочку, и быстро о нём забыла, вновь отдавшись мечтам о единственной любви.
Девушка вспомни об этом клочке желтоватой бумаги, исписанной тонким подчерком только весной. Что ж, Любомира сгубила любовь к прекрасному полу и гордыня. Не то, чтобы Алёну поразил столь печальный финал единственного друга, но сердце, словно разрывалось на части. Хотелось вырвать его из груди и более не мучиться.
Зная тяготу мужчины ко всему экстравагантному и необычному, девушка принесла в Сосновый Бор розу. Такую ярко — алую и ароматную, что от неё кружилась голова. Её посадили на могиле друга, и вскоре она разрослась буйным цветам, выделяясь среди прочих захоронений на семейном кладбище Кириваткиных.
После приезда детей Краевских, дом, словно перевернули с ног на голову. Царившая до этого спокойная атмосфера теперь прервалась криками Павла, рыданиями Анастасии и тихим поскуливанием Никиты.
— Это невозможно вынести и остаться в здравом уме, — жаловалась Мария мужу. — Мне кажется ещё немного, и я буду стенать так же, как Паша. Мне безусловно их жаль, но более терпеть нет сил. Отрядите их в какой — нибудь пансион.
— Да кто им там поможет? — не соглашалась Алёна. — Запрут по комнатушкам и всё.
— Ну хотя бы Пашу, — умоляла Мария.
И к сожалению Алёны, мольба снохи была услышана.
— Не могу поверить, что ты поступаешь так жестоко, Андрей, — порицала она брата. — Ты был Краевскому другом, а теперь ссылаешь его детей?
Тот тяжело вздохнул и уселся рядом с камином, потирая больное колено.
— Не говори глупостей. Тут остаются Настя и Никита, из них ещё выйдет толк, а у Паши душа в клочья, ему уже ничем не помочь.
— Да разве не для нас эта работа? — возмущённо взмахнула она веером.
— Куда ты лезешь? — вдруг накинулся на неё Андрей. — Или жизнь тебе более не дорога? Венемид сказал, что мальчишка безнадёжен, и даже мольбы не смогут его излечить. И чем скорее он уедет, тем для нас лучше. Он может навредить нам всем.
— Ах, какие речи, — закатила девушка глаза. — А Золотарёвы значат ставят себя выше всего. Даже выше мира.