— В следующем месяце я поеду в Царь — Град, — он кивнул на окно, где была видна лазурная высь. — Насмотрись на него хорошенько. Я привезу тебе, кое — что получше уголька.
И это кое — что называлось красками и кисточками.
— Смотри внимательно, дальше будешь делать сам, — говорил дядюшка Лев, смешивая пигмент и масло.
Иван и не думал считать мух. Он с дрожью ждал, когда сможет перенести бережно хранимый в голове образ на лист бумаги. С горящими глазами он делал первый мазок лазоревой краски, а затем ещё один мазок, и ещё, и так далее, пока весь лист не стал лазоревым. Именно таким, каким представлялся в воображении Ивана.
Чёрные и серые листы были сожжены в печи, а красивый, цвета бескрайнего небо был отдан матушки на сохранения. После Саша шутил, что Иван полетал не зря, и крыша курятника пала жертвой искусства.
С того дня Иван больше никогда не расставался с красками и холстом. Вспорхнёт ли птица, тронет ли ветерок вязы, упадёт ли яблоко в плодоносном саду или прислуга накроет на стол; всё выходило из-под кисти Ивана. Каждая зацепившая его взгляд мелочь оставалась навсегда запечатленной.
И даже оказавшись в пансионе он не бросил этой привычки. Пока остальные наслаждались отведенным временем для чая или прогулок, он делал наброски угольком. На лист оседали учителя, камердинер, повзрослевшие братья, одноклассники, столовая, классная комната и территория пансиона Красноярцева. Летом он любил делать это в тишине, сидя под дубом или в беседке, а зимой в самом дальнем углу библиотеки.
Иногда, компанию ему составляли Фёдор, который больше грыз перо, чем работал им, или Пётр, читающий свои заумные книжки. Они сидели молча, каждый занимался своим делом. Эти отрывки составляли четыре часа, а если не присоединяться к вечерней беготне с мячом, то четыре с половиной. Да его особо то никто и не звал, предпочитая общаться с его старшими братьями, нежели с молчаливым Иваном.
А ведь ещё нужно было повторить уроки, чтобы батюшка присылал им меньше гневных писем. Он не мог запоминать всё с первого раза, как Пётр, и не мог отлынивать, витая весь день в облаках, как Фёдор, поэтому повторял пройденный материал по нескольку раз, чтобы хорошо всё запомнить, и снова повторял перед контрольными. В конце года, благодаря помощи Петра, что — то да откладывалось в его голове.
А ещё к лету скапливалось огромное количество всевозможных рисунков, большинство из которых он отвозил домой. Самые, по мнению Ивана, удачные работы он оставлял себе. Из — за этого маниакального увлечения, бумаги приходилось привозить целую телегу, где помещались по два, три пуда, не только ему, но и братьям, особенно Фёдору, который в большинстве случаев только марал её. На что Пётр постоянно указывал братьям:
— Мы только на одной бумаге разоримся. Никакая служба и никакие продажи не покроют таких расходов, — скорее эти слова были адресованы Ивану, нежели Фёдору. Потому что средний из тройняшек мог перевести до десяти, а то и до пятнадцати листов за день. — Мы скоро тряпье за деньги начнем сдавать, чтобы вас обеспечить.
Иван и Фёдор сделали вид, что не слышали брата и продолжили заниматься своим дело, оставляя его недовольно пыхтеть. Со временем Пётр становился только ворчливее.
В студенческие годы он так надоел Фёдору, что тот написал весьма комичное объявление, и повесил его прямо на парадных дверях университета:
Продам злющую собаку. За 1 копейку. Но, если она вас покусает, то возвращена быть не может.
Карикатура собаки с лицом Петра в круглых очках на носу прилагалась, за авторством Ивана.
Прежде, чем пунцовый от злобы брат успел сорвать объявление, весь университет уже знал об этой смешной бумажке. Кто не увидел её собственными глазами, тем рассказали. Пётр конечно же такого унижения вынести не смог, и накинулся на Фёдора с кулаками прямо в университете. Зная, чьи они дети, ректор хотел это дело замять, но слухи всегда разлетаются быстро, а когда они к тому же дурные, то вдвойне быстрее.
И разгневанный их поведением отец настоял на наказании. Сыновьям в письме он написал: «…позорите фамилию на глазах столичной общественности…».
Братьев посадили на хлеб и воду, одели на три дня в мужицкое платье и лапти, отобрали благородные шпаги, которые даровались при поступлении, да ещё заставили почитать чужое божество и бить ему поклоны по воскресеньям. Они надеялись, что матушка не узнает хотя бы о последнем.
— Из — за вас лодырей, — шипел на братьев Пётр, когда в сумерках, учившийся на последнем курсе юридического факультета Владимир, приносил им еды в пыльное подсобное помещение, чтобы его неразумные братцы не умерли с голоду. — Я потерял место в красном углу.