Сорокин прижался ко дну кареты, бледный и готовый вот, вот испустить дух. Дверь распахнулась, и цепко схватив его за воротник, сильная рука выволокла юношу наружу. Карету окружали голодные волки. Из алых пастей вырывалось горячее дыхание, топорщились клыки, готовые вонзиться в плоть, а глаза, словно болотные огни прорезали темноту.
Выволочивший его из кареты Алексей, кинул ему шпагу.
— Победишь — сможешь уйти, — ответил юноша на немой вопрос в широко распахнутых глазах.
— Вы колдуны, — судорожно выдохнул Сорокин до побеления костяшек вцепившись в эфес шпаги.
— Просвещенные — будет уместнее, — поправил его Константин. Он стоял рядом с братом. Его левая рука безжизненно свисала вдоль тела.
Еремий с трудом встал на трясущиеся ноги.
— Но мои руки чисты, — пытался увильнуть он. — Я ничего не делал. Я к нему и пальцем не прикоснулся. Это были Рябцов и Грачевский. Они скинули вашего брата с моста. Всё предложил Комисаров. А я ничего… ничего не делал…
— В том и есть твоя вина, — скрипнул зубами Алексей.
Первый же удар свалил Сорокина с ног, но тот смог удержать шпагу. Алексей выждал, когда противник вновь встанет на ноги и только тогда стал нападать. Алексей плавно управлялся со шпагой, нанося скользящие удары, попадающие точно в цель. Ещё немного и противник бы окропил дорогу своей кровью, но вдруг волки стали нетерпеливо порыкивать и качать головами, голодно облизываясь.
Они стали перешептываться между собой, путая мысли Алексея. Это длилось всего мгновение, загнанный в ловушку Сорокин был готов цепляться за каждый предоставленный ему шанс. Но этого мгновения не хватило, Алексей смог отразить удар, и схватка продолжилась. Еремий осмелел и стал нападать, стараясь задеть время, от времени, теряющего ориентировку в пространстве Орлова.
Раздражение охватило Алексея. Решив покончить с этим одним ударом, он сделал выпад вперёд. Клинок вошёл точно в сердце противника и последний виновный в смерти Фёдора, завалился на сырую землю.
Алексей пошатнулся и выронил шпагу. Он упустил тот момент, когда чужое лезвие полоснуло его по шее. Холодная кровь толчками выплескивалась наружу, пачкая скрытый под плащом светлый камзол и мешаясь с подмерзшей грязью на дороге.
Мир перевернулся в глазах Алексея и взывающего к нему брата он уже не слышал. Холод стремительно охватывал его тело, и последнее, что Алексей увидел была паутина созвездий, где запутались его гнев и страхи, оставляя пустоту, в которой он растворился.
Лев Орлов
День здесь начинался, когда небо на востоке заливалось багрянцем. Туманы стелились по полям и лугам, ластились к руке батюшки, плотные и влажные. Местность полнилась трелями соловья и стрекотам насекомых. Природа пробуждалась после безмолвной ночи.
Именно в этот час охота казалось Льву наиболее прелестной. Лес ещё не наполнился денной суетой, и можно было уловить каждый шорох: как заяц стучит лапой по поваленному дереву, как лось пьет из ручья, как лиса покидает нору.
Лошадей оставили у развилки, их топот в пробуждающимся лесу был излишен. Лев дышал полной грудью, ступая след в след за батюшкой. Рядом бесшумной поступью следовала за ним Мокошь, любимая гончая, которую три года назад ему преподнесли Кириваткины в качестве подарка на десятилетие. Её мощные лапы оставляли чёткие следы на земле, острые уши поворачивались, то в одну, то в другую сторону, улавливая малейший шорох. Она была крупнее обычных гончих, и могла завалить даже кабана. Мокошь набрасывалась на дичь со всей свирепостью, что жила у неё под кудрявой белоснежной шёрсткой. Но стоило Льву протянуть руку, как она нежно льнула к ней.
Домой они возвращались, когда погода становилась знойной и рубашка, пропитанная потом неприятно липла к телу. Ополоснув лицо в ручье, отец и сын соорудили носилки из крепких еловых ветвей и привязали к лошадям, захваченной из дома веревкой. Мокошь весело скакала рядом, сегодня ей посчастливилось впиться в шею молодого оленя. Вкус крови на языке будоражил её нутро и заставлял требовать игры.
Лев прикрепил связку из трёх зайцев к седлу, и отец с сыном тронулись в путь. Мокошь заливаясь лаем неслась вперёд.
— Опять эта грязь, — тяжело вздыхала матушка, наблюдая, как дворовые открывают ворота охотникам.
Она поморщилась и сделала глоток чая из любимой фарфоровой чашки. Чайных сервизов у неё было немерено: позолоченные, посеребренные, расписанные цветами, и птицами, был даже из ольпаского фарфора. Все они аккуратно лежали в резной антресоли и бережно содержались. Это коллекция успокаивала матушку в моменты, когда, что — то шло в разрез с её замыслами. В такие моменты ей было трудно собраться, и матушка была готова прибегнуть к крайним мерам. Впрочем, подобное поведение было свойственно всем представителям графского дома Краевских.