Тоскливо размышлял о том, как буду зарабатывать заграницей деньги…
Белла Марковна принесла из кухни вторую бутылку. Настойку или ликер.
Долго рассматривал этикетку с физиономией назойливого Сганареля и тремя важными фигурами в одеждах Ватто. Называлось эта сладковатая жидкость — «Слуга трех господ». Дикое название. Перевела мне его хозяйка дома. С французского. Наверное Анька прислала эту сивуху вместе с сыром. Чтобы подсластить жизнь оставленной мамочки.
Когда мы ее допили, я почувствовал, что сильно опьянел.
Ох, не пропасть бы…
Черные курицы бегали перед глазами.
Менуэт играл.
Сам не знаю, как это получилось… встал… подошел к Белле Марковне… обнял ее и присосался ребяческим поцелуем к ее губам…
Она меня не оттолкнула.
Обняла.
Через несколько минут я сам отпрянул от нее… потому что вдруг осознал, что целуюсь с пожилым мужчиной. Голый, в постели.
И я тоже был стариком. Руки покрыты пигментными пятнами. Ноги высохли и посинели. Живот отвис. Одышка. Господи. что происходит?
Комната, в которой стояла кровать, никак не походила на комнату московской пятиэтажки.
Шелк на стенах и потолке.
Рыцарь с алебардой в углу.
Темные портреты неизвестных мне вельмож.
Пианола.
Как только я посмотрел на нее, она заиграла менуэт. Опять чертов менуэт!
А стоящий рядом с ней румын заскрипел на скрипке. Румын…
В воздухе запорхали ночные бабочки.
Повеяло сыростью.
Запахло шоколадом.
Вельможи на портретах начали кланяться, а рыцарь попытался сделать несколько шагов, но упал и разлетелся на куски.
Я посмотрел в лицо обнимавшему меня мужчине. Кто это? Папа?
Дедушка?
Учитель истории?
Умерший друг?
Поражаясь себе, ощутил страшное влечение к этому существу, нежно целовавшему меня… морщинистому… лысому… с дряблыми висячими грудями.
Целовал его соски… ласкал член…
Как долго? Не знаю.
Неожиданно услышал звонкий женский смех.
— Очнитесь, очнитесь же наконец, молодой человек, извините, я только хотела немножко с вами поиграть… Наказать вас за простительную дерзость. Освободить ваше — хи-хи-хи — бессознательное…
Я все еще сидел на стуле за шестигранным столом. Напротив меня восседала Белла Марковна и снисходительно смотрела на меня.
Большой палец моей правой руки… был у меня во рту. И я сосал его и ласкал языком его шершавую соленую подушечку.
Из зрительского зала, находящегося позади нас, послышался вялый аплодисмент.
Что было дальше, я не помню. Пережил что-то вроде блэкаута.
Пришел в себя в вагоне метро. Где-то у Киевской радиальной.
Перед глазами — черно, в душе пусто. Противно немного. Как будто по затылку чем-то тяжелым ударили. Вроде и не больно, но муторно. Постепенно сознание возвратилось…
Вышел на остановке и, сам не знаю зачем, начал смотреть на эти идиотские фрески на стенах. Машинально.
Остановился у одной. В середине стоит сдобный такой седоусый дед в фуражке и мундире… с медалями. Рожа у него удивительно тупая. «Народная».
Тупой… и немножко на Сталина смахивает, как и все старики на сталинских фресках…
А слева и справа от него изображены — молодой шахтер с отбойным молотком и пацан из ремеслухи с книжкой в руке. Вроде как этот дед передает эстафету молодому поколению. Работайте дальше, мол… Всю жизнь. Получите ордена и медали. Как я.
Все это на золотом фоне. Такая советская картинка-агитка.
Смотрю я на нее, снизу-вверх, понятное дело, и вижу, как этот поганый дед с усами голову свою поворачивает, опускает и на меня смотрит. А рожа у него, уже не ветеранская, а сталинская.
И Сталин этот улыбается мне со стены…
Вот… подмигнул даже… гадливо так… и рукой поманил меня в фреску… входи, мол.
И я — как акробат — прямо по воздуху… медленно-медленно к нему полетел.
В воздухе все представлял себя сзади женщиной. Теперь уже точно знал, какой…
Надеждой Аллилуевой!
Сталин обнял меня за талию и потащил в золотую шелковую жуть…
Пахло от него, как и полагается, табаком папирос Герцеговина Флор и вином Киндзмараули. И еще давно немытыми ногами. Рябая его морда была похожа на морду рептилии…
— Наденька, иды суда!
Последующую сцену я описывать не буду, предоставляю читателю самому представить себе — при желании разумеется — половой акт шестнадцати летней девушки с почти сорокалетним сухоруким Сталиным, ее родным отцом.