Когда я фотографирую, меня больше всего манит временной (а не пространственный, не цветовой, не конструктивный) аспект бытия. Это самое ускользание. Наше будущее вечное отсутствие. Комната, в которой нас больше нет.
Глядя в объектив, мы смотрим в будущее. Фотограф говорит нам — улыбнитесь, потому что не хочет заражать будущее тоской обреченных.
Я не делаю цветных фотографий, цвет — это энергия, а не суть объекта. Гораздо интереснее форма — внешняя оболочка, скорлупа, рельеф, пластинка, на которой судьба процарапывает свои следы. Морщины, отвислости, пятна, выбоины, трещины, разломы — руины человека или здания — это знаки, письмена. драгоценные послания времени. Графика фатума. Все это конфронтирует с светом. Это красиво или безобразно. Ради этого можно взять на себя грех удвоения реальности.
Лицо молодого человека интересно только педофилу. Ни характера, ни судьбы. Нет потерь, нет и лица. Одна нежная плоть досуществования. Лицо много пережившего человека — это карта его судьбы, зачастую — портрет судьбы целого поколения. К сожалению, оно часто лжет. Но эта ложь — тоже портрет.
Я фотографирую по случаю, без плана, стараюсь выбирать модели, отражающие характер и судьбу, а не только старость, не только образ сам по себе. Таков «Портрет девяносто пятилетней женщины», пережившей бомбежку в Кёльне, бегство с детьми на восток, бегство от фронта на запад, послевоенный голод, три денежные реформы, кайзеровскую Германию, Веймарскую республику. Третий Рейх, ГДР и ФРГ… Таков и «Портрет восьмидесятплетнего мужчины», по происхождению поляка, сироты, воспитанного в еврейской семье, призванного в гитлеровскую армию и принужденного воевать против Польши, потом против СССР, дезертировавшего с товарищами в апреле 1945 года, пойманного и приговоренного к смерти, ожидавшего смерти, но по случайности не расстрелянного, прошедшего денацификацию…
Почти все фотографии, представленные на выставке сделаны в городе К..
Я жил там почти 13 лет. Наблюдал ремонт домов и улиц и распад личностей. постройку новых архитектурных чудовищ и разрушение старых романтических урбанических островков. Фотографировал я для того, чтобы не сойти с ума. Мои фотографии — единственное, что я мог противопоставить нахрапистому мороку жизни. Слабая защита!
Фотограф в храме гроба
Слева от входа в храм Гроба Господня — знаменитая треснувшая колонна, из которой вышел в свое время пасхальный огонь. Давшие взятку турецкому паше армяне не пустили тогда в храм православных. Благодатный огонь в Кувуклии не сошел, зато вышел прямо из колонны в руки патриарха Иерусалимского и посрамил этим армян. Русские попы больше всего ненавидят латынян и лютерей. а к армянской церкви, хоть она и миафизитская (попробуйте понять, что это значит — голову сломаете), относятся терпимо. На востоке все не так. Главные антагонисты православных греков в храме Гроба — армяне.
Войдя в храм, посетитель натыкается на камень миропомазания, положенный тут в тысячу восемьсот каком-то году. Путеводители по храму утверждают, что плита на камне, та да, действительно, новая. Но уж камень под ней, уж он то точно тот самый, на котором мертвое тело Спасителя обвивали Туринской плащаницей.
Ротонда изнутри похожа на огромную бочку с коническим завершением. В вершине конуса — окно, обеспечивающее надлежащее освещение. Сцена готова к началу представления. Как жалко, что исполнитель главной роли улетел неизвестно куда. Он единственный, с кем хотелось бы пообщаться. Куву-клия, укрепленная металлическим каркасом, несмотря на все украшения, довольно уродливое сооружение. Ее средневековый прототип был проще и красивее. Его копия сохранилась в монастырской церкви Святого креста баварского Айхстетта.
Внутри Кувуклии — два небольших помещения. В первом хранится кусок камня, на котором сидел ангел, объявивший о том, что Христос воскрес. Во втором — каменная койка, на которой три дня лежало тело мертвого Христа, в то время как он сам, согласно преданию, освобождал избранных грешников от адских мучений. У этой койки-престола молится о ниспослании Благодатного огня коленопреклоненный Иерусалимский патриарх. Он поднимает вверх руки с двумя связками свечей. И огонь нисходит с неба — свечи сами собой зажигаются. Впрочем, на этой же койке стоит во время этой церемонии на всякий случай своевременно зажженная лампада.
Центральный православный храм Воскресения Христа — Кафоликон. Недалеко от входа — нечто вроде круглой чаши или табуретки. Эта святая табуретка отмечает особое место, пуп Земли. Вседержитель смотрит из купола Кафоликона мудро-яростно, как Ленин с пропагандистского плаката.