Трудно понять, почему Цывьян потерял Помону (присутствующую в польском оригинале), «появлялась» ли Аделя «сияющими утрами из пламени разгорающегося дня» или «возвращалась из пламени дня распаленного» (и то и другое — красиво, но вычурно, пересолено, пересвечено). Но. согласитесь, господа — «высыпала из корзины красочные дары солнца» все-таки лучше, чем «вывалив корзинку цветастых красот солнца».
«Вишни, аромат которых был еще нежнее, чем вкус» — сомнительно, но терпимо, а «вишни, чей аромат далеко превосходил ощущаемое на вкус» — неуклюже.
«Абрикосы, в чьей золотистой мякоти крылась сущность тягучих вечеров» — плохо, но еще хуже — «абрикосы, в золотой плоти которых была сокрыта долгая послеполуденная суть». По-видимому, оба переводчика не поняли автора, или он сам перемудрил в погоне за красным словцом.
Не буду продолжать. Текст Шульца конечно хорош и по-русски, и оба переводчика молодцы (хотя Цывьян еще и читабелен). Но та пограничная, кристальная… смыслофонетическая глубина… красота… экспрессия… прозы Шульца, которая по-видимому присутствует в польском оригинале — в переводе замутняется, захламляется и особенно — в таких, «черешнево-вишенных», кудрявых пассажах, из которых состоит добрая половина его текстов. То есть как минимум половина оригинального текста Шульца — непереводима в принципе (еще раз убедился в этом, почитав Шульца по-немецки; Шульц по-немецки — это цветы из ломкой фольги).
Это означает, что мы можем использовать в наших поисках только ясные, недвусмысленные «смысловые конструкции» прозы писателя.
Тем более, что Шульц и по-польски видимо тоже далеко не всегда бил в десятку — как ни старались переводчики, а «водоросли овощей» (если уж онп «водоросли») никак не хотят быть похожими на «мертвых спрутов и медуз» или «убитых головоногих».
А употребленные автором определения — «вегетативные и теллурические» (в переводе на нормальный язык — «растительные и земные») — хоть и звучат загадочно и по-пностранному, но в перечислении превращаются в бессмысленность.
И вообще, довольно часто словесные волнообразные и спиральные эскапады Шульца — в частности и граничащие с тавтологией излюбленные его плеоназмы — это только «сырье» словесного «обеда с еще неоформленным и непонятным вкусом». Или еще хуже — «сырьевое вещество обеда, где вкус пока что пребывает несостоявшимся и бесплодным». Особенно в бесконечных описаниях метеорологических и климатических явлений, света, дней, ночей, звезд, ветров, времен года, часов дня и подобного.
Написаны они действительно «гениально», но хочется пропустить. В больших дозах, а чувства меры у дрогобычевского пантеиста часто не хватало, быстро осточертевают. Зато «истории» Шульца, в которых есть хоть какой-то, пусть и химерический сюжет, захватывают так, что оторваться невозможно.
Продолжим чтение «Августа».
Пройдемся с мамой Генриеттой и маленьким Иосифом по рыночной площади.
Посмотрим на «большой шар с малиновым соком» в окне местной аптеки.
Причастимся «великой трагедии подсолнуха».
Вот и забор… граница миров…
«А за забором, за этими дебрями лета, в которых разрасталась дурость ополоумевших сорняков, была свалка, вся заросшая чертополохом. Никто не знал, что именно там август того года справлял свои великолепные языческие оргии. На свалке в зарослях бузины стояла прислоненная к забору кровать полоумной Тлуи. Так все звали ее. На куче мусора и отбросов, битых горшков, рваных башмаков, тряпок и щебня стояла крашенная зеленой краской кровать, подпертая вместо отломанной ножки двумя кирпичами. Одичалый от зноя воздух на свалке раздирают молнии блестящих навозных мух, разъяренных солнцем, и воздух трещит, словно от невидимых трещоток, разжигая бешенство.
Тлуя, скорчившись, сидит среди тряпья на желтом тюфяке. На ее большой голове дыбится мочало черных волос. Лицо судорожно корчится, словно меха гармоники. Ежеминутно плаксивая гримаса собирает эту гармонику множеством поперечных складок, но удивление вновь растягивает ее, открывая щелки крохотных глаз и влажные десны с желтыми зубами под длинной, похожей на хобот мясистой губой. Тянутся часы, исполненные зноя и скуки, и все это время Тлуя что-то бормочет вполголоса, дремлет, тихо бурчит и хрипит. Мухи густым роем облепляют ее. Но вдруг эта куча грязных тряпок, лоскутьев, лохмотьев начинает шевелиться, словно ее возвращает к жизни царапанье нарождающихся в ее недрах крыс. Мухи в страхе просыпаются и взлетают огромным гудящим роем, полным яростного жужжания, блеска и мерцания. Тряпки сыплются на землю и разбегаются по свалке, словно испуганные крысы, и вот из них выкарабкивается, постепенно высвобождается ядро, вылущивается сущность свалки: полуголая желтая кретинка, похожая на языческого божка, медленно идет на коротких детских ножках — ее шея набрякла от прилива злобы, лицо побагровело от гнева, и на нем, словно дикарская татуировка, расцветают извивы набухших жил; раздается звериный визг, хриплый визг, добытый из всех труб и бронхов в груди этого полуживотного-полубожка. Сжигаемые солнцем чертополохи вопят, лопухи вспухают и хвастаются бесстыдным мясом, лебеда сочится блестящим ядом, а кретинка, охрипшая от крика, в диких конвульсиях бьется с бешеной яростью мясистым лоном о ствол бузины, который тихо поскрипывает под напором неукротимой бесстыдной похоти…»