Один коротышка, одетый в музейную униформу, (есть такой тип среди коротышек — яростные правдоискатели) гневно пялился какое-то время на меня, затем встал, подошел ко мне и прохрипел: Ах ты ублюдок! Скрыться задумал? От него? А шарик в лузу не хочешь получить? Хррак! Хррак!
И вот… это уже не коротышка, а клоун с пупырчатым высунутым языком.
Нет, это Ким Чен Ыр с бородой и дёнером! В инвалидной коляске, со сломанным позвоночником…
Хррак! Хррак!
Он тянет ко мне свои жирные толстые пальцы, хочет вырвать у меня из рук сумку с шкатулкой…
Хррак! Хррак!
Открыл глаза. Никого рядом со мной не было. Хмурая контролерша проверяла билеты у пассажиров. Коротышка спокойно сидел на своем месте, читал Шпигель.
Показалось, почудилось? Но контролерша… коротышка… они ведь не видение, не фантазия…
Стало быть некоторые индивидуумы чувствует это. То, что в шкатулке спрятано. Сквозь шкатулку и сумку чуют, как собаки наркоту.
А как же таможня в аэропорту? Ничего не почувствовала? Почему?
Потому что каждый видит и чувствует совершенство по-своему. Одному кажется, что это перстень с изумрудом, другому — кусочек пергамента с кумранским текстом, третьему — осколок чаши Грааля, а четвертому — оно представляется как дуновение ветерка в июльскую жару. Прохладная водичка чистой речушки в Калифорнии. Чудесная раковина на пляже. Улыбка юной красавицы-островитянки. Антоновское яблоко.
На Восточном вокзале я пересел на свою линию эс-бана.
Поезд ехал медленно. Я смотрел в окно, на безрадостные ландшафты восточного Берлина. На бездарную архитектуру. На лужи на скверном асфальте. Занес же черт…
Просунул правую руку в сумку и гладил потихоньку шкатулку, которая нагрелась и как бы ожила. Вибрировала и тихонько звенела колокольчиками. Я знал, это не шкатулка ожила, это проснулось то, что лежало в ней, в маленькой серебряной трубочке. То, что согрело сердце контролерши и вызвало припадок ярости у коротышки.
Вагон был полон возвращающихся с работы раздраженных усталых людей. Большинство уставились в свои смартфоны, некоторые читали, слушали музыку, остальные дремали. Мне казалось, что темная одушевленная масса, заполнявшая собой вагон, тяжело дышит как огромная каракатица, выброшенная океаном на берег…
Всю свою жизнь я пытался не стать частью этого измученного бессмысленным трудом темного народа, этой задыхающейся каракатицы. Сохранить единственное, что имел — маленький лучик… во что бы то ни стало остаться в свете, не дать поглотить и переварить себя рыбьим желудком общества. И преуспел в этом нелегком деле.
Всю жизнь трудился и вырастил, выкристаллизовал из сотни тысяч свободных овальных минут свое сокровище, волшебный кристалл. И насладился всласть игрой света на его прекрасных гранях…
Протянул его людям. Берите, радуйтесь… я дарю его вам!
А они его не взяли… только мрачно посмотрели на меня, поверчивая у висков длинными синеватыми щупальцами с присосками, похожими на васильки.
Васильки обвились вокруг моей головы…
Врач нажал на большую красную кнопку. И вся вселенная затряслась.
А кристалл мой рассыпался в прах.
И вот… мне тепло. Нагота нежит. Сердце мое трепещет в ожидании долгожданного освобождения. Сквозь полуоткрытые веки в мои зрачки льется таинственный голубовато-серебристый свет.
Я сижу по-турецки на каменном полу, в затопленном ярким солнечным светом цеху бывшей бумажной фабрики, той, что недалеко от замка Грабштайн. В окна — видны синее небо и зелень огромных вязов.
В руках у меня — музыкальная шкатулка.
Передо мной стоит тот самый мужчина из берлинского эс-бана. Согнувшийся человек. Его черные кудри касаются пола. И он кричит от боли.
Позади него дрожит и переливается неземным светом колоссальная машина. Это дезинтегратор времени и материи. Башня, врастающая в иное измерение.
Ее хозяева опять заставили меня прожить чужую жизнь, а теперь вернули к источнику, к началу.
Меня зовут Антон Сомна, я умер много лет назад в Саксонии и с тех пор странствую в нижних мирах полусмерти.
Теперь я знаю, что хочет от меня согнувшийся человек. Ведь он — это я. Он просит освободить его от этой роли. Ему невмоготу. Сейчас, сейчас…
Открываю шкатулку, достаю серебряную трубочку… и бросаю ее… так, как запускают сделанные из тоненьких деревянных реек и бумаги модели самолетов… осторожно, с любовью, но изо всех сил… в пышущее голубой плазмой жерло машины.
А потом прыгаю туда сам.
Глюк
Мой приятель Алекс был влюблен в железную дорогу.