Поцеловала меня в лоб и пропала.
В воздухе не осталось даже пара.
Только тепло ее губ…
Потешный наш поезд долго поднимался по спирали на вершину пологого холма.
Я жадно смотрел на живописные окрестности. Хотел насладиться каждой мелочью. Чувствовал, что еще немного… и все это пропадет… исчезнет, как исчезла несколько минут назад моя бывшая подруга… как исчезает все…
Я видел густо-зеленые леса, многоводные реки… долины… хрустальные города… на горизонте — синели заснеженными вершинами горы.
На одной полянке… совсем недалеко от нас… скакали… прыгали… ревели… огромные, неизвестные мне твари… розовые и гнусные. Они играли… с беззаботно резвящимися и не замечающими их голыми людьми. Подбрасывали их как мячики.
В небе над нами мягко скользили летающие тарелки с овальными окнами. Оттуда смотрели на мир… своими умными темно-фиолетовыми глазами… загадочные неземные существа.
Я показал рукой на поляну и спросил моего спутника:
— Что это за твари?
— Спроси лучше сам себя, они твое порождение. В леденцах было только немноожко ЛСД. Вот тебя и глючит. Зеленый тролль называет это коктейлем счастья.
— Где твой близнец? Куда он делся?
— Не было никакого близнеца. Тебе померещилось.
— А почему тут все сверкает?
— Я забыл тебе сказать, что часть парка новые хозяева уже отремонтировали.
— А мамонт откуда?
— Мамонт резиновый. Валяется тут уже двадцать лет. Твое воображение его оживило и поставило перед тобой… и так со всем.
— А тарелки?
— Тарелки собрали из алюминия для хохмы… прошлые хозяева, а ты сам вознес их в небеса…
— А пассажиры почему куклы?
— Это для проверки вместимости поезда… обычная практика.
Спрашивать его о том, почему вокруг нас бабочки порхают и сирень цветет… в середине ноября… было бесполезно. Он бы все свалил на меня. И возможно был бы прав.
Как я и предполагал, чудесный мир вокруг нас был недолговечен.
Мы больше не ехали на поезде, а сидели в четырехместной кабине колеса обозрения в бывшем Парке развлечений. Колесо крутилось с неприятным скрежетом и свистом… как будто ныло или ворчало… мы медленно поднимались к высшей точке.
Никаких холмов и долин вокруг нас не было.
Пропали горы, чудовища, тарелки и другие миражи.
Город вернулся на свое место как резинка рогатки после выстрела.
Вечерело.
Шпрее внизу еще голубела…
На другом берегу — белела колоссальная цементная фабрика похожая на святилище Исиды.
За ней поднимались мощные корпуса теплоцентрали Клингенберг.
У моста через Шпрее по воде гуляли три дырявые металлические фигуры ростом с межконтинентальную ракету.
В центре города торчал проткнутый спицей граненый пузырь телебашни…
Все буднично, знакомо…
Как на старой фотографии.
Место проживания. И возможной кончины.
Откуда-то до меня донеслась сирена скорой помощи.
И тут… я вспомнил…
Вспомнил, что Алекс уже пять лет лежит в коме в больнице города К. после жуткой железнодорожной аварии, произошедшей в Рудных горах. Машинист заснул и пропустил красный сигнал. Автоматическая система не сработала. Произошло лобовое столкновение пассажирского поезда с товарным составом. Алекса буквально четвертовало, а сидевшую рядом с ним Аннету раздавило как мандарин.
Что Аннету похоронили на городском кладбище рядом с стадионом, и я даже присутствовал на похоронах, и многие плакали…
А бедного Алекса собрали по частям хирурги, но восстановить его здоровье так и не смогли.
Что несчастные его родители не знают, останавливать ли аппарат жизнеобеспечения.
Что его коллекция локомотивов и марки давно проданы, а фирма обанкротилась.
Кто же сидит напротив меня на грязном и рваном сиденье, в ржавой и скрипучей кабине этого ужасного колеса?
Почему мне так неприятен его пристальный взгляд?
Куда делась его бабочка?
Откуда взялись на его шее воротничок католического священника, а на ногах — роликовые коньки?
Жизнь кончается, скоро ночь, холодно.
Ветер разгоняет колесо все быстрее и быстрее…
Его вой и скрежет раздирают барабанные перепонки.
Мы поднимаемся все выше и выше.
— Добрый вечер, падре!
Ночь в квартире мертвого человека
Квартплаты в престижных районах Берлина выросли за последние десять лет на половину. Дорогие, роскошные квартиры подорожали процентов на тридцать, куда же дороже? А дешевые, одно- и двухкомнатные, — в два-три раза!