Мне стало жутко, я закрыл дверь, кивнул дочери, погладил ее по плечу и ретировался. А когда вышел из ее дома… ощутил спиной холод оставшейся позади меня, и делающейся все выше и выше каменной стены… Стены, почти такой же высокой, как стена между богатыми и бедными.
Как раз перед поворотом на площадь Ционскирхплатц, я заметил стоящие у входа в дом с претензией на югендстиль — грязные сапоги на высоких сточенных каблуках. Трехцветные. Кожаные. С пряжкой и шпорами. Они стояли там так. как будто кто-то поставил их как… предупреждение… или напоминание.
Через пять минут подошли к дому наших знакомых… напротив церкви.
Позвонили… Нам ответили и открыли ворота. Прошли через арку во внутренний дворик. Когда звонили снизу в квартиру. я заметил, что перед подъездом на брусчатке стоят точно такие же сапоги, поблескивая пряжкой и шпорами, как там, на Кастаниенштрассе. И опять, как мягкий водяной удар в мозг, пришла мысль: Это знак… Напоминание. Напоминание о чем? Кто носил такие сапоги? Ты? Нет. Терпеть не могу сапогов. С тех пор. как на картошке ноги ими стер до крови. Потому что не умел и не хотел портянки мотать. В носках ходил. И стер.
Размышлять и углубляться в воспоминания не стал… дело прошлое…
Ну стоят себе эти дурацкие сапоги и стоят…
Но почему же ты их помнишь?
Как пассаж из давно прочитанной и забытой книги. Вскочит в голову и гвоздем не выбьешь.
Забавная аберрация памяти? Или предвестник подступающего слабоумия?
Если на каждую мелочь время тратить…
Пришли мы вовремя, и как всегда — первыми. Неловко.
Потихоньку подошли и другие гости. Перечислю их в порядке появления, как запомнил.
Старый, отошедший от дел политик, владелец огромной коллекции солдатиков времен Третьего Рейха. Звали, его кажется Карл. Он то и дело кряхтел и багровел. Своей мимикой Карл как бы говорил: Все знаю лучше вас. Но молчу, потому что объяснять что-то идиотам бесполезно. Или не поймут, или извратят. Вот в мое время…
Модная стареющая писательница, коротковолосая, эмансипированная, чрезвычайно уверенная в себе, родом из Гамбурга, госпожа… Последний ее бестселлер назывался так: «Чернокожий друг одинокого северного мартилуса». Спрашивать, что такое «мартилус» я у нее не стал. Позже эта книга попалась мне в руки. Полистал. И сразу понял, что речь в ней идет о драматическом романе пожилой миллионерши с юным беженцем из Сенегала, красавцем и разгильдяем. Ай да мартилус!
Молодая (около пятидесяти) художница Эмили. Показывала мне свой каталог… а в нем какие-то слоники. Слоник красный и слоник синий. Большой и маленький. С бивнями и без. Говорила, что слоны для нее — «не только животные, но и божественные субстанции, иероглифы праязыка, на котором написан исконный, до сих пор не найденный археологами, текст Книги Тота, отрывки из которой непонятно как попали в руки этому негодяю и шарлатану, Алистеру Кроули»…
Я жалею животных, но не люблю их. Что-то в них есть шизофреническое. Дьявольская пародия на людей. Слонов вблизи мне показывал в цирке на Ленинских горах знакомый сосед-ветеринар. Неприятные, грязные звери. Грязными они были потому, что этиловый спирт, который выдавали ветеринару на гигиенические процедуры, тот хладнокровно выпивал или обменивал на стройматериалы для дачи, которую строил лет пять. Но так и не построил. Потому что сел в дурдом за убийство жены. Куда ему кстати, несмотря на все запреты, приносили спирт друзья-циркачи.
— А помыть зверей можно и водопроводной водичкой, даже лучше, нечего на них спирт тратить, — повторял ветеринар, закусывая ветчиной, которую поменял все на тот же спирт у знакомого мясника на Ленинском.
Седой, но моложавый режиссер-документалист с звонкой двойной фамилией. Снял душераздирающий фильм о детях Чернобыля. Побывал и в Африке (его фильмы о гиенах и тамошних свалках электроники получили такие-то и такие-то премии). Недавно вернулся из России, в которой хотел сделать фильм о бездомных детях Санкт-Петербурга и Эрмитаже. Но не получил на это разрешения у городских властей. Собирался рассказать нам о своих похождениях в подземном мире Санкт-Петербурга и бюрократических коридорах путинской власти. В его честь госпожа Рисе и устроила «русский ужин».
Скульптор Ачьфред, зарабатывающий деньги изготовлением надгробных памятников, а в свободное время делающий малую эротическую пластику, медальки, фигурки. Несколько его работ стояли на старомодном комоде госпожи Рисе. Они были похожи на нэцкэ, но сделаны были гораздо топорнее. Рядом с ними несли вахту — маленький «Мыслитель» Родена и саксонский оловянный солдат с алебардой (подарки Карла). Альфред был ненавистником русских, потому что пережил в раннем детстве нечто ужасное… Ударом приклада пьяный советский солдат раздробил ему кости пальцев левой руки. А он мечтал якобы стать пианистом. Госпожа Рисе, впрочем, рассказала мне, что история эта вымышленная. Что никто ему кости в детстве не дробил, а вот во время обучения надгробному ремеслу руку ему действительно прищемил тяжелый памятник Советскому Солдату, каких много понаставили в Восточной Германии после войны. И Альфред долго страдал и не мог работать, и был так зол на памятник, что придумал историю с пьяным солдатом.