В ту самую ноябрьскую ночь, когда дед умер, мне приснился сон. Мне снилось, что я стою на «кругу», большой цветочной клумбе между Домом преподавателей и мертвым, без машин и людей Ломоносовским проспектом. На кругу нет цветов, все заросло бурьяном. Ветер воет. А в середине круга — топчется мой дедушка, потерянный и растрепанный как король Лир. В левой руке у деда — белая бумажка. Дед улыбается. Подхожу к нему, беру его за руку. Говорю ему что-то, но дед явно не слышит меня. Смеется, как смеются безумные, показывает беззубый рот. Вырываю из руки деда бумажку — по виду это чек из магазина. На ней напечатано: Предъявитель сего — слеп.
Смотрю деду в глаза — дедушка действительно слепой, из-под его век сочится бесцветная жидкость.
Тогда, лежа на старой чужой кровати, я заплакал от тоски по нему, по бабушке, по навсегда исчезнувшей Москве моего детства. Но еще через несколько дней меня посетил совсем другой сон и тоже с дедушкой, от которого я долго не мог опомниться. В этом сне дед ласкал меня как женщину и рассказывал гнусные истории. Проснулся я в страшном возбуждении. Сперма брызнула мне на живот. Я вытер ее белой майкой, присланной мамой из Америки. Было темно в узкой, похожей на гроб, неотапливаемой комнате огромной квартиры, которую я после отъезда дочек и жены занимал один. Я встал и подошел к окну. Было шесть часов утра. Еще не рассвело, но во дворе уже началось движение — работники расположенных там мастерских парковали свои машины. Вокруг меня простирался безрадостный индустриальный ландшафт. Полумертвый город К. показывал мне свой гнусный оскал.
Рита позвонила. Мы решили поехать в ее вторую, пустующую. квартиру в Медведково. Встретились в метро. За болтовней не заметили, как доехали. Вышли на улицу. Небо было пронзительно голубое. Апрель, воздух еще по зимнему свеж, но уже тепло. И жизнь начинается заново.
Наш путь лежал между высокими коробками бетонных домов. Помню, обходили лужу метров двадцать длиной, глубиной по пояс. Балансировали на прогибающихся досках. Дошли. Зашли в подъезд. Вызвали лифт.
Тут в подъезд ввалились четыре выпивших парня и тоже подошли к лифту-. Все четверо плохо одеты. Черные штаны. Грязные рубашки. Расхристанные темные пальто. На вид — лет двадцать пять, тридцать. Винищем от них несет. И потом. Рабочие. Физиономии глупые и злые. Чувствуют свое физическое превосходство. Лифта все нет.
Парни начали переговариваться.
Первый: Ну и че ты, Вовк, сделал? Выебал ее? Ах, блядь! (Пытался закурить, обжег пальцы.)
Второй: Лизку-то? Да ее все ебут. Она — синюха!
Первый: Она синуха. а ты — синяк. Га-га-га!
Третий: Лизку в жопу ебут! А тебя в жопу ебли? (Это в сторону Риты, не смотря, однако, ей в глаза.)
Третий (агрессивно): Вовк, давай эту корову выебем!
Четвертый: Да че ты. Саня, она же старая. Ну ее на хуй. Ее дядя ебет.
Третий (ко мне): Ты че на нас так неласково смотришь, дядя? Да, мы выпили. Да. Вовк, дай закурить!
Второй: Ты, дядя, дай мне сейчас же рубль.
Третий: Тебе, Вовик, рубля никто не даст. Этот толстый пидор не даст и… и (всхлипывая) никто не даст тебе рубля. Вся Москва не даст тебе, Вовик, рубля!
Второй (забыв про нас): Саня, ты помнишь как Валет в депо духарился? Говорил, волжанку покупать будет. Ему Сенька денег должен — мильён.
Четвертый: Хуйня! У Сеньки мильёна нет. Он мне червонец должен. Уже месяц не отдает, пидарас.
В этот момент пришел лифт. Я взял Риту под руку и вывел её из подъезда. Пьяные нас не преследовали, уехали на лифте.
Через пять минут мы возвратились, поднялись на пятый этаж и вошли в квартиру. В квартире было холодно, но солнечно. По давно не мытому полу бегали крупные черные тараканы. Тараканы сидели и в ванной. Пришлось смывать их струей воды из душевого шланга. Тараканы скреблись лапками, отчаянно пытались зацепиться, не дать воде утащить себя.
Рита приняла душ. Потом принял душ и я. Горячей воды не было — холодная была ледяная. Мыться было трудно, мыло не мылилось, зато после такого душа горело и радовалось тело. Мы легли на старый колючий диван. Рита нежно посмотрела на меня.
Я спросил: Как ты думаешь, все тараканы утонули?
На следующий день меня посетила Алена. Я не хотел ее приезда, не хотел вообще никого видеть из прошлой жизни — мне было трудно справиться с улицами и домами, не то, что с людьми. Ругал себя: Зачем ты сказал ей, что приедешь? Сам позвонил, идиот. Теперь жди ее, принимай, она еще рыдать начнет и укорять, потащит тебя в постель, а тебе не до того, и простыни чистой нет и кровать на ладан дышит…
Приехала. Пришлось идти вниз. Открывать и закрывать бесконечные решетки и железные двери. Пришли наверх. Алена обнимала меня, смеялась и плакала. Я не знал, что сказать. Мы не виделись двенадцать лет.