«Грани» мне надоели. Реагируют на меня только бригадники.
С ними воевать все равно, что честной женщине соревноваться с блядью…
И винить некого! Все мы, жившие в брежневскую эпоху, виноваты в том. что тогда происходило. Не одни только гэбисты и коммуняки. Они были молотом, а наковальней были мы. И сегодня — все виноваты в том, что происходит. И миндальничающий с диктатором Запад тоже. Путин и его люди — ничтожно малая часть России. Ведут они себя так, как им позволяют. Путинщина не татарское иго, а система существования, отражающая волю большинства. Не плачьте, пройдет и эта напасть. Побрейте усики…
Не понимаю всеядности и равнодушия русского народа. Его грабят, ставят на карачки, ему ампутируют ноги и яйца, а он все пьет и друг другу почки отбивает, вместо того, чтобы сбросить хунту и выбрать во власть достойных людей. Всю свою тысячелетнюю историю. Что-то тут не так. Может быть, все наоборот? Иванов — не спирохета. Путин — не крыса, Медведев — не гнойный карлик, а наоборот — достойные представители русского народа? И Иван ложится под путинскую властную вертикаль как прежде под розги — с удовольствием.
И в такую Россию возвратиться? Жертвой заделаться на старости лет? С моим брюхом?
Империи нет, а бородавка осталась.
Сковырнешь — еще тысяча вырастет.
Последние месяцы мне непрерывно грозят в интернете. Как-то вычислили моих дочек… Грозят убить. Русские шуточки.
В сентябре 1990-О взял я перпендикулярный курс. Слез с печи. Захотел от русского языка оторваться. А он меня догнал. В полете. Вот и стал я стрелком. Стреляю. В молоко, в молоко. А надо — в молоку.
Уползаю в подробности. В густую травку. Уж-замуж-невтерпеж. А там рыщет волчок.
Это Рождество проведу один.
Обижаю всех. Как старый павиан. Всех царапает, бьет, а потом сидит на высоком суку. Смотрит на виднеющееся за зеленым мохнатым ковром серое море. На его белесые волны. И тоскует. Не хочет смириться. Боится вкрадчивости. Знает, что во всем сам виноват. И от этого ему еще горше.
После первой моей большой выставки в Германии пригласил меня один критик в гости. Коллекцию старого китайского фарфора смотреть.
Я спросил, нравятся ли ему мои работы.
Критик ответил — ты делаешь такое же цветное чувственное говно, как и твои свинорылые братья славяне. И наглые восточные евреи. Как в вашей литературе — истерические излияния, бессмысленные подробности, самолюбование, юродство, подлость и чернуха. Какие в жизни, такие и в искусстве. Посмотри на косоглазых, — ни одной лишней линии, ни одного бессмысленного прибамбаса, а цвет — это атомное оружие, появляется только в хорошо отмеренных дозах. Какая сдержанность! Сила! А ты цветом пишешь, масло в масло льешь, сахар в сахар сыплешь. Пестрая славянская блевотина, а не живопись. Старые иконы — это класс! А вы все — ослепшие в чувственном кретинизме провинциальные скоты!
Что-то тогда я ему возразил.
Но он был прав.
Я оставил цвет, перешел на тона.
Но чувственную природу сублимировать так и не сумел.
Пришлось загнать самого себя в текст как непослушное стадо бодливых яков — в загон.
Мое потерянное среди квадратных эпох поколение должно обрести голос. Родились мы после того, как генный остаток старой культуры разошелся, растворился, сгинул под жерновами сталинщины. Из нас наросло дикое мясо современности. За нами идущие смогли нас оттеснить. Раскрыть рот мы так и не успели… Пьем теперь чужое пиво на последней площадке…
О моей писанине мне с тобой говорить не хочется. Эти строки продавлены из фонетики в голый смысл. Колющие палочки. Клинопись. По линии отторжения реальности от сознания бежит слово… Тут музыки нет. Одни грубые ударные. Дым над водой летит. Задницы по-скрипачьи пердят. Ни тебе литературы. ни приподнятости, ни вековой культуры — только личное дерьмо.
Все обо мне и немного о погоде
В моем мире — тихо. На концерты я уже много лет не хожу, нет желания чужую карму ложками хлебать. Композиторскую, исполнительскую… Когда-то очень любил сумрачную музыку — Софроницкий играет Скрябина в его музее.
Потому что сентиментален, к глотке подступают спазмы, из глаз сыпется песок. В голове начинают потом звучать услышанные ноты, и нет от них спасения… Воспоминания лезут в душу, как мертвецы на палубу заблудившегося в Бермудском треугольнике судна.
Проза — белый квадрат, внутри него, о боги, тишина. Только хруст челюстей буковок и слышен. И их притоптывание. Дотошные, едкие насекомые. Проедают ткань судьбы. Но смирные — со странички никуда. Только гладь их глазами, слушай их перекличку и строй себе свои карточные домики.