Кто я? Как и все — биологическая машина с набором простых программ для получения удовольствия.
Редко думаю, не философствую (тоска берет), живу себе… Наслаждаюсь водой, воздухом, тишиной, едой и любовью.
Мой внутренний зверь настороженно слушает пространство. Внешнее и внутреннее.
Фиксирует ритмичный разговор сердца с смертью… Сколько ударов осталось?
Я с удовольствием смотрю. Смотрю на деревья, на картины бимых художников.
Еще больше радости доставляют мне облака и небо.
Стараюсь не нарушать тишину разговорами. Блаженное ничегонеделание — бессмысленными делами…
Хожу гулять с моей доброй подругой. Если я не говорю, она молчит.
Мы идем вдоль узкой речки, тополя шумят, над двадцатиметровой кирпичной трубой вьется легкий фиолетовый дымок, вороны каркают бешено, воробьишки чирикают, серо-белые облака летят над головой.
Стараюсь не давить огненно-красных жуков на асфальте. Они выползают почему-то все время на середину пешеходной дорожки. Парами, сцепившись задами. Любовь делает их безумными.
Над речкой носятся темно-синие стрекозы. Мы замираем и завороженно смотрим на стрекоз, пока они не скрываются за кустами с нежными белыми цветами. Что это за цветы, спрашиваю я мою подругу. Она отвечает: Спиреи…
Вы думаете, что я такой активный, строчащий на компьютере бесконечные тексты автор…
Таким я и не был никогда. Даже когда в семнадцать лет писал шариковой ручкой в толстой тетради в клеточку свой первый роман про неудавшееся самоубийство подростка, приуроченное к первому мая.
Живу бедно и тихо, у меня нет ни планов, ни проектов, я не ставлю перед собой никаких задач, не думаю о сроках, ни о ком не забочусь, разве что сумку нести Уте помогаю.
Один раз в неделю посещаю дочку и внучку. Ни с кем не переписываюсь. Погряз в блаженной мизантропии. Ем яблоки. Наслаждаюсь нежностью бытия, пока не сдавит сердце или колено не заболит.
Вы рассуждаете о духовном слое, о бесконечных мистических пространствах и мистериях…
А мне надоели мистические пространства, не нужны мне больше и мистерии.
Я никуда не стремлюсь, я застрял в каменном гробе реальности.
Метафизика, эта измученная профанами кошка, согнула свой многоцветный хвост. Мяукает, норовит щеки оцарапать. Я говорю ей — тссс…
И принимаюсь за розовые креветки, сваренные Утой в соли Мертвого моря и обрызганные лимонным соком…
Не забывайте, что Вы пишете автору, который ВСЕ собирает — и драгоценности и мусор — и лепит из этого колкого материала своих героев. Вроде скульптора стиля модерн, сваривавшего различные железяки…
Я пишу рассказ не о Вас, а обо мне самом, думающем о Вас…
Напряжение будет возрастать и падать. Текст будет мягко пульсировать.
Перед самым концом эта маленькая вселенная взорвется как огненный шар…
Слова и буковки разлетятся во все стороны.
Останется — пустое пространство…
Гром. Звон. Гул.
Так гудит рояль после завершающих аккордов.
Так гудит и текст. Всеми своими пробелами.
Раковина.
Моя жизнь — отчаянье, оно сгустилось как туман из старого фильма, в котором приходят мертвые прокаженные мстить мне, еще живому.
Хотя я никого никогда и пальцем не тронул, пишу я только о тех, которых убил. Мои рассказы — рассказы палача, молящего свои жертвы о прощении, о забвении. Я отдаю им долг. Когда расплачусь — замолкну навсегда.
В начале восьмидесятых я впервые участвовал в выставке нонконформистов в Горкоме графиков на Малой Грузинской улице. Остался на сабантуй после открытия.
В сабантуе участвовали люди вроде Н. (со свитой), Я. (тоже со свитой), а также В., Д., К. и другие. Ну и их подруги боевые…
Расселись все в каком-то широком подвальном коридоре на досках и ящиках, начали жадно пить водку и курить. Затрясли бородами, засверкали лысинами…
Вдоль стен штабелями стояли картины. Московский запах — табачный дым, перегар, пот, асфальт, выхлопы, отбросы — смешивался с тошнотворным запахом рыбьего клея…
Глаза у художников и их бойцовых подруг налились нездоровым соком, как ядовитые сливы в балладе Пушкина. Начались выяснения отношений матерых самцов. Некоторые рычали как псы. казалось, готовы были укусить… Другие ерничали, братались… Их развязные сучки в болгарских дубленках не отставали от властителей дум — наскакивали друг на друга, как курицы, впивались друг в друга долгими мрачными взглядами, иногда целовались взасос.
Люди не разговаривали, а развешивали свои словеса на сизых простынях табачного дыма или бросались репликами, как будто плевались. Сипели, хрипели, кашляли.