Сибирь сволочей этаких! Что с болотами-то делать? Осушить? Есть. Вот как привыкли работать.
Чубарь паковал документацию колхоза, а бумаг набирался целый вагон! Переживал, технику приказано было оставить. Да что там техника? Поля засеяны и засажены, их-то с собой никак не заберешь. Кириленко ходил по домам, просил брать с собой самое необходимое, убеждал, что выезжают ненадолго, скоро вернутся. Заверял от имени власти.
Пока не прибыли желтые «Икарусы», люди вели себя спокойно, будто не верили: занимались хозяйством, кто забор чинил, кто крышу железную красил, женщины скликали кур, кормили поросят. До семи часов вечера еще было так много времени - не сидеть же без дела. Да и потом, что ж скотина голодной будет? Кто его знает, сколько они там пробудут в этой эвакуации. Может, три дня, а что, если целую неделю?!
В семь часов автобусы поехали по Петривцам. По два, три, а то и четыре на улицу, останавливались перед каждым домом. Пока все шло хорошо. Никто не скандалил, заходили в автобус люди, здоровались, й все с корзинами, с котомками, будто на ярмарку собрались.
Но вот подъехал автобус к, подворью Трофима Цибы. У ворот никого не было. Сопровождавший автобус милиционер зашел во двор, постучался в дверь дома. Никто не ответил. Зашел внутрь и увидел сидевшего за столом деда Трофима, а вокруг него женщин.
- В чем дело, граждане? Вы что, не знаете, что в девятнадцать часов…
Он не договорил. На него так посмотрел дед, что милиционер осекся.
- Нэ пиду! Никуды нэ пиду!
Оксана была заплакана. Своего горя хватает, уезжать приходится, так и не повидавшись с мужем, а тут еще дед нервы выматывает.
Не поеду, и все тут. Как ни уговаривали, ни в какую.
- Диду, - в который раз обратилась к нему Оксана, - перед людьми соромно.
- А шо тоби соромно, шо? Хай тым будэ соромно, хто атому напустыв. Мэни треба сына дочекатися. Дэ вин нас знайдэ, колы повэрнэтся?
Бабка Христя заплакала, и Любовь Кирилловна поднесла платок к глазам.
- Дедушка, - сказал милиционер, - не надо разводить здесь агитацию. Освободите помещение!
- Цэ для тэбэ - помещение. А для мэнэ - моя хата! Бач, якый найшовся. Я тут родывся, тут и помру1 Так-то.
Милиционер понял, что так просто с дедом не сладить. Снял фуражку, присел к столу. Потом обратился к женщинам:
- Вы идите в автобус. Мы тут пока поговорим.
Когда те вышли, он вытер платком околыш фуражки изнутри, достал сигарету, закурил.
- Дай и мэни, - буркнул дед Трофим,
Милиционер протянул сигарету с фильтром, который дед сразу отломал, бросил под ноги. Прикурил.
- Чуе мое сердце, не вернусь сюда. Помру на чужбине.
Помолчали. На улице отчаянно засигналил автобус. Милиционер поднялся.
- Пошли, отец. Все выезжают. Меня пойми, нелегкая служба. В Калачах старуху умирающую на руках выносили, просила оставить, а как оставишь? Помрет- кто хоронить будет? Пошли.
- Та вже ж.
Старик поднялся и, казалось, постарел еще больше, согнулся, как-то бочком вышел из дому…
Автобус тронулся, поехал дальше с открытыми дверями, и оглянуться захотелось, до боли захотелось, но будто парализовало шею, не повернуть ее, глаза не скосить. Сцепил дед пальцы до глухого хруста и уже больше не видел, кто заходил, что говорили не слышал, не замечал, сколько людей набилось в автобус, кто рядом сел, не чувствовал ничего. Только маковка церкви в глаза засияла, и будто звоны ударили. Тихо сначала, в маленькие колокола, потом средний колокол заговорил, и казалось, что пасха это, люди радостно идут к церкви, а колокола возносят хвалу небу, надрываются.
Дед Трофим взялся рукой за горло, задышал отрывисто. Оксана, сидевшая позади, всполошилась, наклонилась к нему:
- Що таке, диду?
- Звеныть, - прохрипел тот, расстегивая пуговицы рубахи. - В ушах звеныть...
Оксана успокоила:
- Так то ж звоны в церкви. Батюшка звонит в останний раз.
Автобус остановился, и старушки попросили милиционера:
- Дай, соколэ, хоч богу помолытыся перед дорогою.
Из церковных ворот вышел священник, поклонился людям. Потом повернулся к церкви, широко перекрестился.