А Паша?..
Хорош гусь!..
Вот ведь, хитрец, для чего он давеча вызвался с нею пошпрехать! Впрочем, как ни странно, я его тогда не винил. Уж больно все же хороша была наша попутчица…
…Проснулся я от чьего-то мягкого прикосновения.
Знаете, меня мать в детстве, когда спать укладывала, всегда гладила по голове ласково-ласково. Отец-то от нас рано смылся, так что пришлось хлебнуть ей со мной. Тем более никакой путевой специальности у нее и не было. Работала себе табельщицей да уборщицей на полставки. А что это все в рублях-то? Но вот, несмотря на работу не столь опрятную, руки у нее были бархатные какие-то.
И тут такое же, как в детстве!
Я глаза открываю и вижу: сидит надо мной, как русалка сказочная, Эльза. Ей-богу! Сидит и голову мою гладит, а сама улыбается. И вся светится мягкой такой белизной, потому что сидит в совершенной обнаженности. Голая почти что, рубашку-то шелковую совсем до живота спустила…
Я глазам не верю! Эльза!
Захлопнул ресницы - открыл. Захлопнул - открыл. Эльза!
Эльза…
А она все улыбается, все гладит меня.
Потом говорит: «Ты ошен кароший, ошен…»
Представляете, по-русски?
…«Ошен кароший, ошен…»
Потом нагибается ко мне и в губы меня целует. Э-эх, братцы! Что это за поцелуй был! Что за истома за такая…
Ну, и я тут…
Черт! Кто там стучится в палату? Какая еще уборка?..
Да нет-мы не против. Входите, раз такое дело…
3
Ну наконец-то! Сподобилась…
Пошли, следовательно, дальше.
Как говорит мой сосед по лестнице: «Юпитер, если хочешь соврать - говори правду».
Дался ему этот Юпитер, бог древностный! Только на него и ссылается.
Однако ж человек ученый. Кандидат наук словесных.
Но дымила, скажу вам, почище меня. Так что не зря гонят нас с ним из дому для перекура на клетку эту лестничную…
Я к тому, что рассказец мой очень даже по жизни - ни убавить, ни прибавить. Хотя охотно верю, эту вот правду повествования как раз весьма просто за вранье необычное и воспринять. У нас ведь если война - так даешь взрывы, атаки победные, знамена, на ветру бегущие! Как будто война только руки да ноги корежит! Она в души влезает, огнем нестерпимым изнутри жжет…
Стало быть, третья серия.
«Сказ о том, как младший лейтенант Усов бегемотиху полюбил» - так, что ли, Петр?
Это Петр сегодня за завтраком подобным образом окрестил мою эпопейскую историю.
Видите, опять же «сказ». Ну, то есть, почти что сказка…
Ладно, ладно - кончаю трепаться вокруг да около! Как там у нас по ящику-то заведено? «Напоминаем содержание предыдущей серии».
Вот что такое, когда анализы получше - уж и в шутку тянет!
…Значит, помните? Открыл я глаза, а Эльза, как русалка какая, надо мной сидит* В одной рубашке шелковой, до низу спущенной…
Я спросонья глазами от изумления стал хлопать. А она меня гладит да улыбается,
И еще по-русски слово молвила!
Так что понимала она по-нашему - об этом, впрочем, разговор еще особый - и, следовательно, уяснила тогда у костра Пашины возмущения… Помните? «Все они фашисты, и не надо с ними цацкаться!»
Так прямо и молвила: «Ты ошен кароший, ошен…»
Потом к губам прильнула…
Тут и вышел конец серии - нянечка с метлой как раз ввалилась.
Так что начнем с того, что уж лежу я, поверженный, без гимнастерки. И без сапог, которые, запуленные в беспамятстве, валяются - какой где…
А она, пришелица добровольная, то погладит меня рукой своей пухлой, то прильнет-поцелует.
То погладит, то поцелует.
Потом легла она, трепетная, рядом: грудь открытая в грудь, губы сочные в губы.
Вдруг по коридору кто-то зашаркал, закашлял. Она тут вмиг вскочила, рубашку натянула, в лице изменилась.
«Фатер», - шепчет, а сама к двери бесшумно подалась.
«Фатер» - отец, значит. Тот самый, Вилли. Потом опять ко мне, распластанному, подбежала на цыпочках, чмокнула меня в сухие мои губы и со словами «я ищо пришел» исчезла...
Верите? Никогда больше со мной подобного не было! Уж когда она в самый первый-то раз губы мои иссохшие губами своими нежными обволокла, со мной что-то ненормальное и сделалось. Прямо-таки озноб напал…
А уж сколько годов пронеслось? И в разных объятиях побывать приходилось…
Но вот ведь занятность какая: до главного - до обладания, то есть, - так и не дошло, а радость, помню, даже восторг истинный, я тогда испытал ни с чем не сравнимые…
Хотелось петь, громыхать, швыряться даже предметами не легкими!
Но за окном ночь. Замок спит. И тут мучение меня подстерегало порядочное: ликование свое обязан я был сдерживать,