Она головой мотает: «Ни хочу! Ищо мало побыть тут».
Я: «Так ждут нас с нетерпением!»
Она: «Пусть пождут ищо!»
А потом вдруг руки к сердцу прижала и давай стихи нараспев читать. Она шпрехает, глазами меня сверлит, улыбается, а я ничего понять не могу!
Откуда мне знать, что она там по-своему рифмует?
Не сразу кончила…
А потом говорит: «Гейне. Ошень велик поет, потому што лиебе писал. Ферштейн? Лью-бов-вь.
Я киваю, хотя, честно, не знал я тогда никакого Гейне…
Она обрадовалась, положила мне свои мягкие руки на грудь, захлебывается: «Пошитай мене ваш поет какой-либа, штоб лью-бов-вь. Ферштейн? Че-ло-ве-ки, лью-бов-вь, не фойна, нихт криг… Как твой и мой,., Лью-бов-вь…»
Тут я и начал. Тогда эти стихи все знали…
«…Я когда кончил, смотрю, она чуть не плачет! И все шепчет, все шепчет: «Варте ауф мих», варте ауф мих… Шти ме-ня…»
Потом вдруг прильнула ко мне, обняла, лицом своим белым в грудь мою пуговичную уткнулась.
А мне, как на грех, чихать хочется: волосы ее взбитые в нос так и лезут, так и лезут!
Она прижимается, шепчет мне что-то, а меня так я распирает, так и заводит! И мысль предурацкая: «Как бы не сорваться, как бы утерпеть?»
И не утерпел бы - чихнул, если бы вдруг где-то за нами не раздался сухой треск автоматных очередей.
Мы вмиг пришли в себя: стреляют у нашего привала!
Бросились, не разбирая слякотного мха, напрямик к своим, проваливаясь и хлюпая.
А стрельба продолжается!
Да все по нарастающей, по нарастающей…
Почти у самой шоссейки, когда лес порядком развиднел, приостановились, потому что увидели: у костерика пусто, наших не видно. И только на дороге стоит в одиночестве как вкопанная бегемотиха.
Ничего, само собой, понять не можем.
Тут опять застрочили автоматы. С той, однако, стороны леса - от нас за шоссейкой. Слышим тут же по ответным коротким очередям, что наши, видать, чуть правее - посему нам их и не видно.
Мы туда перебежками от ствола к стволу.
Наконец наткнулись: чуть поодаль Паша и Резо из придорожных кустов ведут ответный огонь, а Вилли, прислонившись спиной к дереву - спиной, значит, к перестрелке, - сидит недвижно с закрытыми глазами.
Эльза к нему с криком - решила, что ли, он ранен или убит?
Глядим, однако, старик глаза открывает, а в них слезы такие крупные-крупные. Только и сказал: «Берта…»
Я шинель скинул, пистолет в руку и, пригнувшись, к своим - через опушку. Тут пули над головой и засвистели…
Ребята и носом не повели, как я появился. Только Паша спросил, щурясь: «Что будем делать, товарищ младший лейтенант? Судя по очередям, их человек шесть, не больше».
А Резо уточнил: «Ково спасать будэм - бэгэмотыху или?..»
Обсудить картину так и не пришлось - вдали послышался рокот мотора.
Что за черт? Наши или фрицы?
И тут мы увидели, как навстречу застывшей Берте катит легковой опель. Лоб в лоб!
Теперь уж не скажу, как было на самом деле, но тогда, в ту минуту, нам почудилось, что именно из опеля, а не из леса, раздалась длинная очередь по бегемотихе.
Все остальное произошло в доли секунды.
Из кустов вдруг выскочила Эльза в своем распахнутом плаще, сиганула через канаву и, очутившись на дороге, подбежала к Берте. Растопырив руки, Эльза загородила собой ее морду. И что-то отчаянно крича срывающимся голосом, замахала руками.
Раздалась короткая очередь. Эльза упала…
И в ту же минуту Берта вдруг взревела и двинулась вперед, навстречу ехавшей машине.
Она разгонялась стремительно - я тогда и понятия не имел, что бегемоты бегают со скоростью автомобиля!
Опель вдруг остановился, пытаясь дать задний ход, но разъяренная бегемотиха - и это наша кроткая, добрая Берта! - врезавшись с ходу, смяла, опрокинула машину…