И вот свершилось… Передо мной была законченная модель «вечного двигателя». Она была, правда, «еще на бумаге», но я с каждой минутой все больше и больше убеждался: да, это «вечный двигатель», и, конечно, никто и никогда такого не изобретал, это он, мой «вечный двигатель»!
А все началось утром, после того как я узнал на уроке естествознания об опытах с магдебургскими полушариями. Учительница физики — всегда рассеянная, но педагог очень знающий, она родилась и училась в Праге и до сих пор плохо говорила порусски — достала как-.то из школьного шкафа два больших медных полушария с узорными ручками и красивым маленьким краником и предложила откачать воздух из сложенных вместе полушарий. Потом мы всем классом пытались разнять эти полушария, они, казалось, стали одним цельным куском металла, а учительница повернула краник, впустила внутрь воздух, и полушария сразу же разъединились. Давление на каждый сантиметр, оказывается, было равно одному килограмму, целому килограмму!
Я пришел домой, вытащил заветную тетрадку с чертежами «вечных двигателей» и нарисовал магдебургские полушария. «Какая сила, — думал я, — какая огромная сила! На один квадратный метр давит сила в десять тонн… И никто это никак не использовал, по-настоящему не использовал».
— А что, если взять не шар? — громко сказал я и тотчас же испуганно оглянулся. "Да, не шар, — продолжал я уже про себя, — не шар, а большое стальное яйцо, полое внутри, с выкачанным воздухом. Тогда на одну половину, ту, что имеет форму полушария, будет давить сила меньшая, чем на удлиненную, ведь площадь удлиненной половинки будет, конечно, больше… И если поставить такое яйцо на тележку, то его с одной стороны будет толкать, скажем, тонна, а с другой — две, а можно сделать и три! Вообще будет достаточно и одной тонны. А ведь никто не догадался, это я первый, я открыл ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ! И недрогнувшей рукой я подписал рисунок: «Вечный двигатель М. Мельникова, открыт им 15 сентября 1933 года в городе Киеве СССР»; после чего была нарисована большая красная звезда. Рисунок имел примерно следующий вид:
Теперь осталось поставить мое яйцо на тележку, тележку на рельсы, замкнутые в кольца, и тележка, эта, несомненно, покатится и будет катиться по рельсам, пока существует воздух, пока существуют законы природы, пока существует мир! Правда, колеса нужно будет смазывать… Ничего, пририсуем масленку, можно использовать такую же, какая у мамы в ящике швейной машины.
Итак, дело было сделано. Законы природы больше не являлись препятствием, они помогали, нужно было только правильно их понять, и можно делать все… Шел месяц за месяцем, а я все не мог решиться показать кому-нибудь свой чертеж. Вдруг я все-таки, все-таки ошибся?.. И я в тысячный раз проводил свое рассуждение: чем больше квадратных сантиметров, тем больше давление, чем больше давление, тем больше сила! Нет, не ошибся… И все начиналось сначала.
А я-то, я-то думал обойтись без законов природы! А они помогают?! И все это открыто мною в шестом классе, а что же я открою в восьмом?!
Я ПРИНИМАЮ ВОЗДУШНЫЙ ПАРАД
День начался необычно. Антону Степановичу кто-то позвонил рано-рано, часов в шесть утра. Уже рассветало, и окно в моей комнате было молочно-белым. Я прислушался к разговору. Это звонили «по делу», потому что Антон Степанович отвечал кому-то короткими фразами, потом речь неожиданно зашла обо мне. Отец так и сказал: «Если разрешите, я захвачу Мишу… Вполне дисциплинированный… Беру на себя… Есть, спасибо».
Потом он заглянул ко мне и тихо сказал: «Миша, быстро, на одной ноге, одевайся, ты слышишь? Чтоб на одной ноге!»
Я быстро оделся и, так как слышал слова Антона Степановича, что я вполне дисциплинирован и что неизвестный мне начальник Антона Степановича об этом поставлен в известность, выполнил приказание дословно, то есть поскакал в столовую на одной ноге.
— Ты что, ушибся? — спросил удивленно Антон Степанович. — Почему ты скачешь, всех перебудишь!
— Но ты же мне сам сказал, чтобы на одной ноге!
Антон Степанович развел руками, тихонько рассмеялся и сказал:
— Есть вещи, которые нельзя понимать буквально. На одной ноге — это значит быстро, скоро… Эх ты, горе-изобретатель, совсем замоторился… Ну вот что, мы сейчас поедем на воздушный парад, ясно? Это военный аэродром, и я специально просил за тебя. Чтоб ты меня там не опозорил, слышишь? Дисциплина чтобы была железная…
Я ответил, что слышу, и мы вышли на улицу, где нас уже ждала большая машина, в которой сидели военные. Они все бывали у нас дома и знали меня. Тем более я удивился, когда один из них, кивнув в мою сторону, спросил:
— Согласовал?
— Так точно, — сухо ответил Антон Степанович, и мы поехали.
Киев спал. Мы понеслись по Крещатику, вскарабкались по Прорезной и вновь понеслись теперь уже по незнакомым мне улицам. Так быстро я еще никогда не ездил и где-то в глубине души пожалел, что столько времени убил на изобретение «вечного двигателя», гораздо лучше было бы изобрести чтонибудь такое стремительное, еще более быстрое, чем автомобиль.
За городом пошли садики с маленькими мазаными хатками под черепицей, потом все чаще и чаще стали попадаться соломенные крыши, потемневшие за зиму, потом пошли поля. Машина свернула в сторону высокого белого здания с квадратной башней, на верху которой развевался какой-то огромный полосатый чулок.
— Это «колбаса», — пояснил мне Антон Степанович. — Указывает направление ветра.
Дома и сады исчезли. Мы ехали по ровному-ровному зеленому полю. Теперь появились ангары, рядом самолеты, много самолетов. Они стояли как игрушечные, а главное — их было так много, что если я и рассказал бы об этом ребятам, мне все равно не поверили бы. Ангары были открыты, теперь было видно, что там внутри стоят самые большие самолеты, а вокруг снуют люди в комбинезонах и фуражках, в кожаных куртках и летных шлемах.
— Стоп, — сказал военный с тремя ромбами. — Приехали.
Мы все вышли на покрытую утренней росой траву и пошли, к высокому зданию, где нас ждали еще какие-то военные.
— Ты, Миша, поднимись вон на тот балкончик, — сказал мне Антон Степанович, — оттуда будет все видно.
Я вошел в маленькую дверь белого здания и сразу же очутился перед лестницей. Взбежать по ней было делом одной минуты. На следующей площадке также была дверь, еще меньшая. Я толкнул ее и очутился на узеньком балкончике, над которым возвышалась квадратная башня с «колбасой». А прямо снаружи этой квадратной башни соблазнительно поблескивала отполированными круглыми перекладинами металлическая лестница, совсем такая, какая вела на чердак театра имени Ивана Франко. Я не смог устоять против соблазна. Оглянувшись, не видит ли кто, я осторожно стал подниматься по железной лесенке и вскоре очутился на маленькой площадке, откуда открывался чудесный вид на все летное поле, на ангары и самолеты. Внизу я увидел военных, с которыми вместе приехал сюда. Они сидели на длинных скамьях и табуретках, расхаживали взад и вперед, здоровались с летчиками. Потом я заметил, что к аэродрому приближаются самолеты. Они шли звеньями, и гул их моторов все нарастал и нарастал. Большие и маленькие, по три звена или поодиночке, они проносились над полем непрерывным потоком, некоторые свечой взмывали вверх и делали «мертвую петлю», от которой у меня замирало сердце. Потом какой-то самолет перевернулся через крыло, и кто-то внизу громко сказал:
— «Бочка»! «Бочка»! Видели?
А в это время два самолета стали приближаться друг к другу, и оба разом закрутились в «мертвых петлях» и переворотах, пока один из них не вошел в «штопор» и, чуть не врезавшись в летное поле, выравнялся у самой земли и ушел вдаль.
Парад стал мне понемногу надоедать, и я занялся поиском развлечений. В одном из углов квадратной площадки висел огромный литой колокол. Это был церковный колокол, потому что на нем были отлиты какие-то кресты и святые с обручами сияний на головах. Колокол был темный, матовый, и только в одном месте была светлая царапина, по которой было видно, что на самом деле он из меди или бронзы. Внутри колокола висел язык. Тяжелый, с круглой шишкой на конце, сквозь дырочку которой была продета проволока. Мне неудержимо захотелось послушать, как звенит этот колокол. Но это, вероятно, специальный военный колокол? Это он раньше «тиликал» в церкви, а здесь он выполнял какую-то важную роль…