После же, когда его отлили водой и пинками погнали к грузовику, из кровавого кузова которого доносился на одной разрезающей пространство ноте стон, Иван пошел, опустив и сжав плечи... Но если бы кто-то посмотрел тогда в его глаза...
С такими же глазами шел Христос на Голгофу.
* * *
Быть может, только, данное родной природой, могучее здоровье и придавало его телу сил существовать дальше. Это были дни ни с чем несравнимых мучений - он видел и понимал все ясно - он не мог больше ни о чем не думать, и не смотреть по сторонам - все было как в тот бесконечно далекий, первый день пришествия ада в Цветаев. Он ясно видел каждое новое зверство и все впитывал и впитывал в себя, и, не в силах остановиться, продолжал служить агонизирующему зверю. Он проклинал себя, терзался изнутри проклиная свое ничтожество и слабость и, если рядом никого не было, бил со всех сил кулаком в стену, разбивал в кровь костяшки и не чувствовал физической боли - боль душевная была во много, во много сильнее. От этой неимоверной, не прекращающейся ни днем ни ночью пытки, он словно бы выгорел, почернел изнутри, стал похож на поднявшегося из рва истлевшего мертвеца. И Марья, глядя на него, часто плакала...
"А ведь я все время боюсь! - беззвучно орал он в предрассветный час, лежа на холодной соломе в жарких объятиях Марьи, он не в силах был погасить свое сознание, - Всего, всего боюсь! Боюсь, что эти подонки изнасилуют жену, а что если уже... нет, она бы сказала... Боюсь за детей. Боюсь, что Марья, как-нибудь сама увидит, что я делаю. Нет, господи, только не это! И я боюсь силы, которая близиться, которая должна раздавить и меня... И еще я ненавижу: ненавижу этих... разрушивших наш мир, бросивших меня в ад, столько боли, господи, и все из-за них!... Хоть одному из них ты должен отомстить Иван, хоть одному перерезать глотку. - эта мысль была уже не нова, она беспрерывно пульсировала в его голове, с того самого дня, когда его глаза во дворе тюрьме, стали похожими на глаза Христа... теперь это были ненавидящие глаза дьявола, - Вон уже просвечивает этот тусклый, мертвенный свет через щели, опять на улице слякоть, опять нет ни солнца, ни звезд... господи, как бы я хотел увидеть их! Но хватит, все - сегодня же я совершу это - хоть одного подонка прирежу, хоть одной сволочью на земле меньше станет. Ну, а уж со мной будь что будет, все одно - не смогу я так дальше жить, не смогу эту ярость в себе дальше нести. Прирежу и, быть может, кому-нибудь гвозди в тело вбивать не станут... Господи, а канонада то уже совсем близко, беспрерывно уж орет - еще дня три и кончиться все. А Ирочка то - страшно мне в ее глаза смотреть. Вон она уже проснулась и смотрит на меня, молчит как всегда, а глаза то темные, бездонные - а ведь все она понимает, все чувствует...
- Не надо, ничего не надо. Помолись господу, папенька. Сходи в нашу церковь разрушенную и там у ликов древних встань на колени и душою помолись усердно... Там ты лекарство и найдешь.
"Что - это дочь моя семилетняя сказала? Разве же могла она так сказать, да и рот у нее не открывался, да вон она и спит... так я же видел ее с открытыми глазами... глаза то ангела были... неужто привиделось только нет, все ясно видел... В церковь... нет, что за глупость - только время терять, это ведь сказки все про бога то; мне уж раз ночью под звездами привиделось такое, теперь жалею - тогда надо было этой "жерди" глотку перерезать... Да если бы был бог, разве он допустил бы такое, да ему стоило бы только пальцем махнуть и всего этого безумия не стало бы... А что же я так часто поминаю его... Нет - все бред. Сегодня же я совершу это... Непременно хоть одной твари глотку перережу, докажу всем, что все еще боец я!"
Спустя несколько часов он, опустив плечи, брел среди покрытых копотью войны, болезненно стонущих машин и танков. Где-то совсем уже близко за городом ухало, часто сотрясали землю громкие разрывы... Он сжимал в кармане тот самый, отброшенный им в далекую звездную ночь ножик. Как казалось ему с той памятной ночи небесная глубина все время была скрыта холодной грязной занавесью и если занавесь эта и прорывалась где-то, так совсем ненадолго и у самого горизонта.
Быть может, и было солнце, и свет звезд в эти дни, да он их не видел. Не мог больше вырваться он из маленького, клубящегося в кровавой пыли мирка...
Вот и теперь, весь мир сжался для него в узкий, орошенный кровью коридор, железные изукрашенные погнутыми крестами стены которого двигались в зыбком, леденящем кожу мареве, отплывали назад. И между этих стен шевелились, заходясь часто руганью раздраженные безликие существа и Иван без конца твердил про себя:
"Вот они эти ничтожества, подонки разрушившие мой мир. Гонимые великой силой они бегут поджав хвосты. Испуганы теперь, следы свои заметают, пытаются скрыть сотворенное; да не скрыть теперь - нет! Ведь среди этих раздраженных, думающих о том как бы только поскорей ноги унести есть ведь и те, кто прибивали тогда солдата к забору! И те кто другого штыками кололи и женщину и младенца..."
Он увидел какого-то, по-видимому, отбившегося в общий суматохе от своей части солдата. Он, как и Иван, вжав голову в плечи брел по обочине дороги. По его неровной походке видно было, что он очень устал, шел издалека и, быть может, был ранен, но из-за грязи этого точно было не понять.
- Вот он, - от волнения заговорил вслух Иван, - этого то подонка я сейчас и прирежу. Точно это он был тогда во дворе - помню, как он смеялся, когда гвоздь нашему солдату в руку вбивал! - так с гневом, голосом совершенно безумным выкрикивал он и плотная слюна стекала из его рта. И он действительно убедил себя что этот безликий, уставший солдат был тогда во дворе больницы - он хотел себя убедить, представить этого солдата полным злодеем - чтобы вымести на нем всю накопившуюся за адские месяцы ярость.