- Я повезу... я сделаю все что вам нужно, - захрипел он опять захлебываясь кровью, которая шла из его разбитых десен.
Переводчик-жердь все еще возвышался над ним и поглядывал с сомнением на Ивана. И тогда Ивану страшно стало от мысли, что он, избитый, может показаться ненужным и слабым, что его попросту пристрелят на этом кровавом дворе, а семью... Вновь в голове его забабахал молот и он вскочил на ноги и стараясь выдавить из себя ровный и сильный голос проговорил:
- Я готов выполнить ваши приказания!
Ему ужасно хотелось ударить со всего размаха в это лоснящееся от пота, самодовольное лицо, и он бы сделал это - существование, стало для него невыносимо мучительным, и быстрая (быть может) смерть, которая последовала бы за этим ударом, казалась ему лучшим выходом... Но он помнил о своей семье: о Марье, с ее горячими локонами и юным еще голосом, о Сашке, который считал своего отца самым отважным, героическим человеком на свете и наконец Ирочку с ее глубокими, светлыми глазками - только память о них давала ему сил, говорить то, что он говорил. Глаза его правда выдавали - они говорили совсем другое, они вцеплялись в горло этой "жерди" - он его рвал в клочья своим взглядом.
Но "жердь" то ли не заметил этого, то ли ему это было безразлично. Он кивнул, и сказал несколько слов, стоящему рядом обтирающему лоб офицеру тот ткнул Ивана в спину дулом револьвера и жестом велел идти к издающему пронзительные, острые вопли детей и матерей грузовику. Их уже напихали в кузов, а на бортик уселись двое упитанных солдат, жующих яблоки и лениво, разморено спорящих о чем-то друг с другом...
Стараясь идти прямо, не качаясь Иван, чувствуя въевшееся в спину острое дуло, зашагал к грузовику. Где-то под ухом все суетился Свирид и без умолку, совсем уже истерично и быстро тараторил о том, что Иван не должен сидеть дома, а работать для новых "господ". Потом он стремительно стал жаловаться на одиночество и просить чтобы ему дозволили поехать с Иваном - он бросился с этой слезной просьбой к жерди-переводчику, но тот оттолкнул его брезгливо и сказал несколько выученных матерных ругательств.
А Иван все шел, сжав зубы, стараясь не сойти с ума в оглушительном океане адских звуков... Эти детские полные мольбы вопли; хрипы и проклятия матерей; вопли и стоны раненных; и наконец чудовищный, безумный и непрерывный вопль того, сошедшего с ума, распятого на заборе... Все руки и ноги его были уже пробиты гвоздями и весь забор и земля под ним была густо залита завертывающейся слоями кровью. Ему как раз вбивали в предплечье здоровый чуть погнутый гвоздь, и по вызывающем рвоту лицам палачей можно было судить, что они разъярены до предела, что им хочется еще долго-долго вымещать так свою ярость, до тех пор, быть может, пока они не рухнут от потери сил. Раздавался сухой пронзительный треск дробящейся кости...
И еще один звук был - соловушка, гнездо которой спряталось в листве одного из тополей, кружила в ярких лучах, над густыми клубами пыли и старалась, выплескивала из себя яркие, заливчатые трели - она волновалась за своих малышей тревожно чирикающих в гнезде и отвлекала внимание на себя. Правда ни на нее - порхающую ярким пушистым комочком над головами, ни на ее детишек никто во дворе не обращал внимания. Столпившиеся там человекоподобные особи были поглощены иными делами - делами недоступными для понимания животных...
* * *
Довольно долгое время (как показалось Ивану целую вечность), грузовик не мог выехать на центральную улицу. Там все грохотали, ревели чудовищными моторами танки, а меж ними суетились блеклые, задыхающиеся фигурки людей. Весь Цветаев потонул в плотных клубах дыма, и даже листья потемнели и выцвели, словно бы их коснулась смерть...
Рядом с Иваном сидел немецкий офицер и курил без перерыва сигары. В кабине дышать было практически нечем и синие с кровавыми ободками круги плыли перед Ивановым лицом. Но он помнил, что должен казаться здоровым, бодрым даже... он глотал пыль и прислушивался к крикам, которые долетали из кузова... Туда из кабины вело маленькое запыленное, грязное окошечко и к нему прильнуло из кузова воспаленное лицо одной из матерей. Она ударила несколько раз в стекло и истерично завизжала:
- Дышать нечем... воздуха! Отпустите нас... нам дышать нечем! А-а! Ребенок умирает, слышите вы у меня ребенок умирает. Ох, выпустите, выпустите, сил моих нет, ох дышать нечем, куда ж вы нас напихали! Ох, Мишенька... задыхается ведь! Куда вы нас везете? Отпустите нас!
Офицер развернулся и ударил дулом пистолета в стекло так, что несколько тоненьких грязных трещинок бросились от него врассыпную по стеклу.
Наконец в движущейся стальной массе появился проем и Иван, собравшись, направил в него грузовик.
Из кузова тем временем вновь завизжала пронзительно женщина:
- Оля! Олечка, деточка моя! Да что ж это! Моей девочке плохо, слышите остановите машину! Здесь дышать нечем!... Ох... Остановите... а-а! Пропустите... а-а! Олечка! - она вдруг зашлась в крике, а офицер легонько коснулся Иванова плеча дулом...
- Куда вы их везете? - спросил Иван, забыв от разрывающей его изнутри боли, что офицер не понимает русской речи.
Офицер проворчал что-то, зато в кузове его голос услышала одна из матерей и вот ее крик уже схватывал стальным раскаленным обручем голову Ивана:
- А-а! - задыхаясь кричала она, - так значит нашелся выродок выслуживаешься значит! Куда везти - спросил он у них услужливо! Выродок! Падаль! Выслуживайся, выслуживайся, гнида! А ты знаешь, выродок, что тут за твоей спиной дети умирают... а-а! Ну тебя хлебушком с маслецом накормят, тебе это самое главное, выслуживайся... У-у! - и тут раздался звук плевка, и Иван понял, что это в него плевали и хоть разделяло их стекло почувствовал он этот плевок и еще сильную, звонкую пощечину...
Он судорожно вцепился мокрыми, липкими пальцами в руль и пытался везти машину туда, куда указывал ему офицер. Впереди дребезжал по разбитой улице танк и в кажущихся Ивану кровавыми клубах пыли ничего не было видно. Лишь иногда проплывали по бокам размытые, нависающие над дорогой контуры... не деревьев, а грозных великанов и казалось Ивану, что слышит он их гневные голоса: "Предатель! Слабак! Падаль!"