XLII.
Бачульская, после смерти мисс Мортон, переехала в Петербург и поселилась в меблированных комнатах на Невском. Определеннаго ангажемента на зимний сезон она не имела, а играла по клубным сценам и в любительских спектаклях, где случится. Бургардт бывал у нея время от времени и жаловался на преследовавшую его тоску. Бачульскую удивляло только то, что он почти ничего не говорил о покойной мисс Мортон, что ее искренно огорчало. Зима уже наступила. Петербург переживал свое самое оживленное время. Особенно чувствовалось это сезонное оживление по вечерам, когда зажигалось электричество. -- Разве мы прокатимся на острова по старой памяти?-- предложил Бургардт.-- Падает снежок, в воздухе чувствуется какая-то раздражающая свежесть... Бачульской совсем не хотелось ехать, но она согласилась, чтобы поддержать, в Бургардте его бодрое настроение. Она не бывала на островах с того роковаго вечера, когда Бургардт встретился с мисс Мортон. Это воспоминание отравляло ей поездку. -- Да, необходимо взять воздуху, -- повторил несколько раз Бургардт.-- Зимой нет лучше города, как Петербург. -- Да, хороший город, -- машинально соглашалась Бачульская.-- Особенно, когда на душе хорошо... -- Само собой разумеется...-- согласился Бургардт тоже машинально. Когда они вышли на улицу, Бачульской передалось настроение ея кавалера. По панели Невскаго двигалась почти сплошная толпа. Электрический свет через живую сетку падавшаго снега сквозил радужными тонами. Мимо неслись вихрем "свои" экипажи. -- Ведь хорошо?-- шептал Бургардт, крепко прижимая к себе руку своей дамы. -- Да... У Аничкова моста они взяли тройку. Кучер посмотрел на Бургардта с особенным вниманием и, улыбаясь, проговорил: -- Знакомый барин... -- Ты меня знаешь? -- Помилуйте, как не знать: с Васильевскаго острову, из художеств. Это обяснение вышло очень смешно, и господа засмеялись, усаживаясь в сани. Да, хорошо прокатиться на острова... Бачульская как-то совсем спряталась в своей ротонде, и показалась Бургардту такой маленькой, почти девочкой. Тройка понеслась по Невскому, весело погромыхивая бубенчиками. Ѣзда с знакомыми господами особенная, а барин "из художеств" меньше пяти рублей на водку не давал. Неслись мимо пятиэтажные дома, электрические фонари, ярко освещенныя окна магазинов, вереницы экипажей, живая лента пешеходов, и точно все это старалось остаться позади. Осталась и Нева позади. Тройка вихрем понеслась по Каменноостровскому проспекту. После яркаго освещения на Невском здесь фонари едва мигали. Попалось несколько встречных троек. Сзади слышался звон бубенчиков нагонявших троек. Бургардт обнял Бачульскую и заговорил: -- Мне совестно, Марина Игнатьевна, что я все говорю при наших встречах только о себе... Это уж глупый эгоизм. Как вы живете? Этот вопрос заставил ее вздрогнуть. Освободившись от его обятий, -- она могла говорить, только глядя прямо в лицо -- она повторила вопрос: -- Как я живу? Очень просто: играю в жизнь на своих театральных подмостках. Я все забываю вам сообщить, что у меня есть друг, который заботится обо мне самым трогательным образом: это Бахтерев... Он не то что ухаживает за мной -- мы слишком стары для этого, -- а так, по хорошему. Доставляет мне роли, хлопочет о рецензиях, ведет переговоры с антрепренерами -- словом, несет самую черную работу. Недавно, Егорушка, меня похвалили в одной газете и даже нашли талант... Ей Богу, не лгу!.. Ведь нравится, когда хвалят... Знаешь, что все это вздор и неправда, а как-то приятно. А тут еще кругом неприятности, кажется, все девушки решились сделаться актрисами и прогнать нас, старух. Есть и таланты... Пора, значит, закрывать лавочку. У обоих сразу явилась мысль об Аните, но оба промолчали. Бачульская догадывалась об истинной причине теперешней нежности к ней Аниты, а Бургардт обяснял это институтским обожанием. Кучер знал, куда везти господ, и осадил взмыленную тройку у ярко освещеннаго подезда "Кружала", над которым горел электрический "глаз". Было часов десять вечера, в сущности самое раннее время, когда настоящая публика еще не показывалась. Еще в передней охватила специфическая атмосфера загороднаго кабака. Бургардт взял ложу в бэль-этаже, где можно было сидеть не на глазах у публики. Зал, уставленный столиками, был еще на половину пуст. Певцы и певицы слонялись без дела по корридорам. На эстраде довольно скверно играл какой-то дамский оркестр. У входа в ложу Бургардта догнала молоденькая цыганка и проговорила: -- Хороший барин, позолоти ручку... Бачульская спряталась в глубине ложи и шепнула Бургардту: -- Напротив нас, в ложе Шура и Васяткин. -- Что-же, они нам не мешают, -- равнодушно ответил Бургардт. Шура была одета, как кокетка -- пестро и вызывающе. Она раскланивалась с кем-то из офицеров в ложе напротив, прикрывая нижнюю часть лица веером. Брильянты горели у нея в ушах, в волосах, на шее, на руках. Саханов не без основания с острил по ея адресу, что природа сделала ошибку, не дав ей две шеи и по шестому пальцу на каждой руке. Васяткин узнал Бургардта и напрасно старался разсмотреть его даму, прятавшуюся в глубине ложи. Бургардт случайно занял знаменитую красавинскую ложу, куда со сцены посылались самые любезные поклоны и воздушные поцелуи. Недавние красавинские прихлебатели еще не теряли надежды, что в этой ложе в один прекрасный вечер опять появится меценат. После дамскаго оркестра на сцене начался дивертисмент, и публика сразу оживилась. Бургардть давно не бывал в общественных местах и, глядя сверху на кабацкую публику, почувствовал прилив гнетущей тоски. -- Что-же это такое?!-- вслух возмущался он.-- Прежде всего -- неприлично... И публика, и артисты, и вся обстановка -- все неприлично. И тоска, тоска, тоска... Бачульская испытывала приблизительно такое-же настроение и ответила: -- Поедемте домой, Егорушка. -- Отлично. Мы поужинаем у Палкина. Они вздохнули свободнее, когда вышли из "Кружала". В ушах Бургардта еще стоял неистовый визг и дикое уханье цыганскаго хора. А, ведь, когда-то все это нравилось и даже очень нравилось, как нравится сейчас оставшейся публике. А как было хорошо, когда отдохнувшая тройка вихрем полетела обратно. Поднялся легкий ветерок и засыпал снежной пылью, садившейся на лицо ледяной паутиной. Навстречу летели другия тройки, забрасывая комьями снега. Бургардть вдыхал морозный воздух всей грудью, точно хотел сбросить с себя кабацкую тяжесть. -- Марина Игнатьевна, вам хорошо? -- Да... Он сделал паузу и прибавил: -- И мне тоже... И хорошо, и как-то страшно. У меня ныньче чувства двоятся... да... И мне кажется иногда, что я схожу с ума. Да... -- Перестаньте, Егорушка... Просто нервы. -- Нет, побольше, чем нервы. Представьте себе, какой недавно случай со мной вышел. Вот вы давеча сказали о Бахтереве, а мне это было неприятно. Вы тут совсем не причем... Он как-то приехал ко мне... вечером... Я его люблю вообще, как порядочнаго и добраго человека, но особенно близких отношений у нас не было никогда. А тут, представьте себе, сидим мы в кабинете, и я открываю ему душу, да так, как никому-бы не открыл. Он слушает меня и, видимо, ничего не понимает... А когда он ушел, я его возненавидел, возненавидел за собственную истеричную болтливость. Сделав паузу, Бургардт прибавил: -- Знаете, у меня бывает такое ужасное душевное настроение, что я не знаю, что с собой делать. Несколько раз пробовал даже напиться, и ничего из этого не вышло. Не могу даже пить...